Из всех этих авантюристов, пожалуй, только Лидия Гиббс отдалённо понимала Уэллса. Остальные, пойдя на союз с Уэллсом, подписали себе смертный приговор. Понимали ли они, что главной целью Уэллса в этой военной кампании было очистить Организацию от таких, как они?.. И если ответ – да, если понимали и именно потому шли за Уэллсом, то всё становилось в сто раз сложнее и в тысячу раз хуже.

Потому что это означало, что ход мыслей Уэллса находит отклик в их сердцах. Это значило, что внутри самой Организации уже назрела тенденция к революции, к радикальному перевороту, к смене строя. И эта перспектива была куда более пугающей, чем могучая и страшная, но всё же одинокая фигура Уэллса. Ведь если они осознают, что делают, – лихорадило меня, – то Уэллс лишь проводник, и если у него не выйдет, за ним придут другие, и всё, против чего я боролся в России и на Ближнем Востоке, в Пакистане и в Америке, даже то, против чего Мирхофф послал ракеты в Шанхай, – восторжествует в Ньюарке, призванном быть надёжной защитой, призванном уберегать человечество не от катастроф или эпидемий, но от него самого.

Так подожди, Ленро Авельц, – вдруг услышал я, и это был не голос Уэллса, это был мой собственный голос, – но разве не этого хочет Уэллс – спасти человечество, взять его под руки, отвернуть от обрыва и указать правильный путь в потёмках, когда оно само, слепое и немощное, не может его углядеть?.. И разве не этого зова ты ждал всю жизнь, разве не о нём мечтал с ранней юности, когда впервые обсуждал с отцом мироустройство, когда впервые с Энсоном за партами в Аббертоне спорил, как всё преобразить?..

Всю свою жизнь, все свои тридцать семь лет ты шёл между Сциллой и Харибдой, между уставом Организации и общественным мнением, между мнением Мирхоффа и причудами Торре, между неграмотными избирателями и деньгами эгоистичных корпораций. И вот тебе шанс: перестать терять драгоценные дни – жизнь коротка, но пока мы живы, всё возможно.

Занять пост, которого ты достоин. Забыть про глупость общества или тупость глобальных чинуш. Скажешь – и запретим религии; какого чёрта они сбивают с пути добропорядочных граждан? Скажешь – и разбомбим Исламское Государство. Скажешь – отправим спецназ в Вашингтон, ворвёмся в Белый дом, Бальдира Санита – под трибунал, и пусть Америка вздохнёт спокойно…

Ты знаешь, как сберечь человечество, – слушал я себя, задыхаясь от горячей влаги, переползавшей через край душевой кабинки, от которой уже запотело зеркало. – Ты знаешь лучше, чем Торре или Мирхофф, любой из них, и всегда знал. Это твоё место. Это написано у тебя на роду: генерал Уэллс – в кабинете на двадцать седьмом этаже «Иглы», а ты, его первый зам, двумя этажами ниже.

И Энсон, и Ева бы одобрили, и согласились, и обрадовались, и пошли бы с тобой. С волей и мужеством Уэллса, с его хваткой и твоим интеллектом – что вам противопоставят? Опять обманы да интриги? Ну пусть пять лет войны, десять, пятнадцать, двадцать лет тяжёлой войны с несогласными, войны метафорической или войны реальной, но что в итоге? Новый мир!

Хороший, очень хороший мир – где свернём шею вездесущим ТНК, очистим Организацию, страны в очередь выстроятся к нам – и разрешим их споры, мудро и честно, как умеем только мы. Люди перестанут жить в страхе перед завтрашним днём и станут умнее, воспитанные на программах, которые мы для них составим; и отомрут государства, и отпадёт нужда в насилии, и пережитки каменного века – патриотизм и религия – сгинут сами по себе; и новое разумное гуманное человечество покорит глубины океанов, встанет в полный рост и улетит в далёкий космос…

И даже если не получится, даже если попытаемся и проиграем – мы проиграем не напрасно: наша попытка вдохновит мечтателей, и в конечном итоге именем Уэллса назовут плывущий к Проксиме Центавра корабль с колонистами, а твоим – может, первую научную станцию на пригодной для заселения экзопланете.

«Международная станция “Ленро Авельц”» – классно звучит, правда? Отцу бы понравилось… я вертел перстень, подаренный им, и вспоминал о нём, пока фантазия рисовала мне эти картины.

И всё же кое-что в манере художника меня смущало и не давало подняться, выключить воду и вернуться в конференц-зал. Одна деталь не давала мне покоя, и я интуитивно ощущал её, но не мог пока зафиксировать…

Конечно, мне не нравится ветхозаветный Иегова, садист и параноик, и я бы многое отдал, чтобы церкви исчезли. На месте Мирхоффа я давно бы принёс мир на Ближний Восток, я бы не допустил шанхайской катастрофы, не отдал США Саниту. Но не потому я противостоял религии, вовсе не из-за непримиримых (впрочем, присутствовавших) идейных разногласий я бодался с русскими неоортодоксами, с Ватиканом, с христианами Санита, насмерть стоял против исламистов и пытался вразумить последователей Бога-Машины.

Я сражался и был уверен, что прав, как остаюсь уверен и сегодня, ведь у человечества есть одна настоящая ценность, которую оно обрело в муках и теперь не имеет права потерять.

Эта ценность, простите за тривиальность, называется «свобода». Это её я защищал, а вовсе не личные взгляды на устройство мира, потому что она неотделима от разума, от творчества, от познания мира, от радости и от горя – свобода чувствовать и свобода жить.

И не надо ныть, что свобода неопределима и невозможна, что любой несвободен, что общество накладывает на нас оковы и разница лишь в степени порабощения; и, может, порабощение не так плохо, и разумная степень рабства позитивна, и разумный правитель знает, когда полезно отпустить вожжи, а когда их нужно натянуть, исключительно ради блага подданных, и так далее и тому подобное.

Чушь.

Свобода – это конкретика, это дважды два четыре, это Сеть и избирательный участок, это когда сапог не топчет ваше лицо. Это когда к вам домой не придут террористы, обозвавшие себя религией или светской властью, и не заберут ваших детей в концлагерь, а вас не отведут на расстрел лишь потому, что на этой неделе астрологи правителей решили, что люди вашего цвета глаз опасны для государства или нации. Это когда вы сами решаете, верить в сказки предков или идти учиться в университет; когда вы вольны связать свою жизнь с кем хотите, с мужчиной или женщиной, а в законах не сегрегация, а презумпция невиновности;