Настасья Григорьевна, у которой сделался лёгкий удар при известии — оправилась довольно быстро, благодаря кровопусканиям в изобилии, а главное благодаря известию, которое заставило её даже расплакаться.

— Сама царица разрешила брак!..

До той поры Борщёва не могла привыкнуть к мысли, что её сын преступил законы "божеские и человеческие", как говорили и повторяли в Москве праздные и злые болтуны. Всё однако замолчало и притихло, когда императрица сама решила вопрос.

Говорили даже, что на предстоящем бале в дворянском редуте или собрании, государыня заранее уже приказала себе показать смелых молодых "загадчика" князя Лубянского.

Но изредка Настасья Григорьевна охала всё-таки, в особенности когда раздумывала о браке сына на родственнице.

— Как же это, родимые, вдруг сказала она однажды. Ведь коли Бог им сына даст, ведь он отцу и сын будет и двоюродный братец. А Анюте и сыном будет приходиться и внучком.

— Что из того! — шутил князь. — У меня на то Анюта и молодец. Как Бог ей сынка даст, то она, не в пример прочим, зараз станет матерью и бабушкой.

— Так уж вы, дяденька, теперь, Борюшке-то не дедушка, а тесть? — снова говорила Борщёва. — И я-то чрез этот брак, не то Анюте двоюродная сестра, не то свекровь. Ведь я ей свекровь!!

— Ах, голубушка моя! отзывался князь. Лишь бы они были счастливы, а ты будь им. что хочешь? Не нравится свекровь, будь морковь! Только мачехой не будь и не крапочися. Да не пили ты нас своими переборами.

Агаша тоже была счастлива, так как князь обещался быть её сватом и объявил ей по секрету, за кого её просватает тотчас же. Вдобавок он обещал дать своей внучке в приданое одну вотчину, которая делала её сразу богатой невестой.

— Только об этой вотчине никому — ни гугу! А то ничего не сделаю. А матери своей ни слова ни об чём.

Наконец и Солёнушка была счастлива и уже мечтала о своём возвращении на родину. Кучер Прохор-Ахмет, хотя и получил отпускную от князя, но собирался не в Крым,а за Борисом Ильичом в Питер.

Но этот вопрос — служба Бориса в гвардии и жизнь в Петербурге, т. е. разлука князя с дочерью — был вопросом, о котором пока никто не заикался.

Когда же знакомые спрашивали князя прямо: останется ли он один одинёхонек в Москве, или преодолеет своё отвращение к Петербургу и переедет туда за детьми, то князь махал рукой и говорил угрюмо, даже иногда сердитой раздражительно:

— Увидим. Не знаю.

Борис отвечал то же.

— Не знаю. Как дедушка пожелает.

— Вот и не дедушка, поправляла его Борщёва и всегда прибавляла охая и как бы с укоризной сыну:

— Всех-то ты нас перепутал. И не разберёшься теперь, кто кому что... Я не я, ты не ты, мы не вы... И жена — тётка, и сын родной будет ей внуком. А мне и внук и племянник.

— А царица как порешила? Забыли, маменька, про царицу!? — лукаво говорила Анюта, которая теперь всегда звала Настасью Григорьевну матерью. Ей приятно было говорить, это слово, которого она не знала по воле судьбы с рождения. — Для Царицы — ничего, не путаница. А для вас путаница. Какие вы мудрёные. Выше царицы себя ставите?

— Ну, молчу, молчу! — извинялась Настасья Григорьевна.

Наконец был ещё в Москве счастливый человек. Заправило самокрутки и главный деятель — Хрущёв. Князь полюбил его теперь почти не менее Бориса и намекал уже часто, что хотел бы быть ему не чужим, а дедом.

— Хоть бы не родным, а всё ж таки дедом желал бы вам быть! Да нельзя! Ничего не поделаешь! Невозможно! — И князь хитро ухмылялся. А Хрущёв понимал намёк и знал как поступить, чтоб назвать князя дедом.

Но он выжидал и ни разу не обмолвился, к удивлению князя, видевшего, что он влюблён в Агашу со всем, пылом юноши.

"Неужели приданницу разыскивает? — думал Артамон Алексеевич. — Эх, кабы знал глупый, что она у меня богатая будет. А сказать ему про это — не охота. Что ж его покупать. Взял бы бедную — я бы его больше полюбил».

А Хрущёв молчал по совершенно иным причинам. Его родной брат Пётр, вместе с Гурьевыми, не выходил у него из ума. Хрущёв опасался, что над болтунами всякий день стрясётся беда... Доберутся до них на Плющихе и до их вранья и пойдут они на допрос. Тогда, конечно, и он сам, родной брат этого болтуна, не минует допроса в качестве очевидца и свидетеля их сборищ и их всех глупостей на словах и на деле.

"Хорош же я буду жених тогда, как начнут меня таскать в свидетели, да опрашивать, — думал Хрущёв. — Только Агаша будет разливаться по мне, считая и меня причастным к этой глупости. Ведь преступник и свидетель для неё и для Настасьи Григорьевны — одно и то же! Лучше обождать! Как уйдёт отсюда гвардия, а брат с Гурьевыми уберутся в Питер, так я и объявлюсь".

И Хрущёв, бывая всякий день у князя в доме, всё более ему нравился своею рассудительностью и смелостью и даже шутками и остротами — и при намёках князя на брак с Агашей всё более избегал высказываться.

Князь всячески пытал молодого человека, но ничего не мог понять.

"Жениться, — раздумывал князь, — не прочь, говорит. Богатой не только не ищет, но прямо сказывает, что не хочет, чтобы жена была богаче его. Зазнобушки нигде у него другой нет! На Агашу все глаза свои просмотрел! А станешь ему говорить стороной — увёртывается и отлынивает... Что за притча?! Ума не приложу".

А Хрущёв, понимавший и видевший это недоумение князя, думал про себя:

"Да. Знал бы ты, какой у меня братец тут в Москве есть и чудит на Плющихе. Кабы ты знал, так не удивился бы. Вот не ныне, завтра могут их накрыть, а меня в свидетели затаскают. Пообедать порядком да выспаться не дадут. Ведь родной брат. Я не мог не знать про него — всего его празднословия да всех фокусов. Дай срок — уйдут в Питер, дня не пропущу. Сам с тобой заговорю об Агаше".

И благодаря этой помехе в брате Петре для его счастья, Хрущёв постоянно думал о сборищах в доме Гурьевых.

Борис, конечно, забыл и думать