Молодые грустно повернули назад и съехали со двора, снова провожаемые всеми глазами. Но весь этот люд, и свой, и чужой, с участием взирал на них и будто говорили все лица:

— Эх, и рад бы помочь, да ничего не поделаешь.

Борщёвы вернулись назад в дом Основской и нашли у себя Хрущёва, который почти не ложился спать с приезда из села Лычкова и ещё до рассвета выехал из дому.

Хрущёв не удивился их вестям о напрасной поездке к князю. Он уже знал многое, чего не знали молодые. Как и где он успел собрать свои сведения — мудрено было даже и подумать.

— Когда князь узнал о вашем побеге, а от кого, — никому неизвестно, то, чуть свет, он уже выехал со двора, так что люди с перепоя не все его и видели при отъезде. Прежде всего князь был у преосвященного и сидел у него более часу; оттуда поехал к сенатору Каменскому, но здесь только вошёл и вышел. Даже удивительно. Не стоило заезжать. Затем прямо отправился он к новому графу Ивану Григорьевичу Орлову на Никитскую... От него... Ну, догадайся ты...

— Куда? — спросил Борис.

— К графу Григорию Григорьевичу! В Кремль!

— Верно ли?

— Верно! За ним по пятам, встретив на улице, съездил я сам! Чего вернее.

— Это стало быть с жалобой и с просьбой довести дело до царицы, чтобы добиться примерного наказания? — сказал Борис.

— Почём знать! Может и нет. Трудно сказать. Я уж ничего и не соображу! — решил Хрущёв и прибавил после минутного молчания. — А шибко взялся! Если этак-то будет орудовать, то право он чрез трое суток Москву подымет на ноги.

— Пускай! — угрюмо выговорил Борис и поглядел на Анюту. Она сидела молча, слушала, но лицо её было не печально, снова был оттенок раздражения и что-то вызывающее в презрительной усмешке сжатых губ и в блестящих гневно глазах.

— Ну, — обернулся к ней Хрущёв, — вы что скажете, княжна... Тьфу! Вы как, Анна Артамоновна, посудите?

— Так лучше! — отозвалась Анюта сухо. — Для меня — так лучше. Это его право — разгневаться и мстить. Он — обиженный отец. Да и мне легче. Много легче! Я боялась иного. Если бы он был убит горем — я бы ума решилась. А так лучше.

— Что же нам? скрываться пока здесь? — сказал Борис. — Или объявиться?

— Увидим. Только я боюсь — Ахмет выдаст нас со страху. Я приказал ему жить здесь не отлучаясь, пока всё разъяснится, а он уже с ночи пропал.

После долгого молчания Хрущёв снова заговорил взявшись за шапку:

— Сидите тут. А я опять по городу за вестями. Ввечеру буду обратно, что-нибудь привезу.

И он вышел, не прощаясь, задумчивый и унылый.

Молодые остались одни и долго не проронили ни слова.

— Что же, Боря? — заговорила Анюта первая. — Чего же отчаиваться? Подумаешь, мы обманулись... Ведь так и должно было всё случиться. А ты уж приуныл. Да так и лучше. Ей Богу, так лучше. Я бы не вынесла, если бы батюшка захворал и, пожалуй, помирая один, не приказал бы меня к себе на глаза пускать...

— Правда твоя, милая. Давай ждать.

— Ну в монастыри, самые хоть дальние... А там, убежим! с помощью Хрущёва, сойдёмся, и...

— И к хану! — рассмеялся Борщёв.

— Я говорила и клятву дала: на край света. Помнишь? Ещё при всех вчера за обедом.

— Да. Господи! Вчера только... А кажет сто лет прошло. А что сенатор? А? Что сенатор? — воскликнул вдруг Борис.

И будто по данному знаку, будто сговорившись, Борис и Анюта громко расхохотались.

— Да, это был самый глупый день в его жизни! — сказал Борис. — Куда он теперь в Москве глаза покажет.

И они снова начали смеяться, но этот смех был прерван внезапно появлением на дворе кареты, которую Анюта узнала сразу и оторопела. Это была её любимая четырёхместная карета, которую она считала своей собственной, в отличие от других, а князь звал "Анютиной".

— Кто это? Что?.. Как сюда? Выдали? Ахмет?! — заговорили они оба шёпотом и припадая к стёклам окон, чтобы скорее разглядеть, кто в карете.

Экипаж подъехал и они увидели в ней Агашу с Солёнушкой.

Испуг прошёл сразу.

Оба бросились как дети вниз, навстречу к сестре и мамке и скоро целовались на подъезде, как если бы не видались года.

Солёнушка заговорила первая:

— За вами мы, княжна. За вами и за Борис Ильичом.

— Да, дедушка требует, подтвердила Агаша. Приехал, меня снарядил и требует вас обоих немедленно. Всей дворне приказано в сборе быть. Судить вас будет, говорит.

Агаша была взволнована, говорила смущаясь и глаза её были красные.

Молодые опешили и переглянулись боязливо. Одна и та же мысль явилась у обоих. Мысль о скорой разлуке.

— Кто же выдал нашу квартиру? Ахмет? — спросил Борис.

— Да. Ахметка. Его заковали. Он и выдал со страху! — сказала мамка.

— Если сегодня же, чрез час — и разлучат! — вымолвила Анюта, бледнея и прижимаясь к мужу.

Но мамка обняла своё дитятко и, целуя горячо её руки, зашептала нежно:

— Не опасайтесь. На вид страсть гневается князь. Буря сама ходуном ходит. А на душе не то. Будь я проклята и на том и на этом свете, если он вам что худое сделает. Меня засадил, а вот уж и выпустил и за вами послал. Не тронет он вас пальцем.

— Как?

— Простит. Верьте мне. Простит! Давно я его знаю. За прощением зовёт. Или уж я совсем из ума выжила.

— Да ведь он объездил всех! Во дворце был! Жаловался чуть не царице? — воскликнул Борис.

Солёнушка удивилась, даже смутилась...

— Не знаю. У преосвященного, слышала я от людей, что они были и долго сидели. Бог милостив... Собирайтесь. Ну, барышня... А вы что ж своё не сказываете, обернулась Солёнушка к Агаше. Говорите. Что ж делать. Бог даст и это обойдётся.

Агаша со слезами на глазах хотела заговорить, но заплакала. Тут только Борис заметил её заплаканное и красное лицо.

— Что такое? — изумился он, совершенно недоумевая, что может заставить добродушную сестру горевать. Но одно