— Равно в полночь.

— Буду. Господи благослови. В хороший час сказать, в дурной промолчать... чует моё сердце, что всё обойдётся без лиха.

— Только за ворота добеги... Только дворню миновать без помехи.

— Где им. До меня ли им. Ахмет уже всех угощает теперь, — сказала Анюта.

— Бузой своей? — усмехнулся невольно Борис.

— Да. Солёнушка сейчас мне говорила. Уж человек двадцать легли, где кто сидел. Их, чтобы батюшка не увидел, уносят как замертво в их семейники и каморки. Одно дурно сделали, чужих людей и кучеров тоже угощали. Солёнушка боится, домой не доедут с господами.

— Ну-с. Бог помочь нам... — сказал Хрущёв, подходя. — Чрез часа два ждём вас. Ступайте, отдохните немного. Путь ведь дальний зачинаете. Тысячу вёрст отсюда, сказывают. До одного Киева полтыщи, да там до Бахчисарая столько же.

— Ты всё свои прибаутки! — рассердился Борис.

— Тошно, голубчик. На сердце камень, так прибаутками и стараешься его своротить долой или хоть пошевелить со стороны на сторону. Всё будто легче. Ну пора, пойдём.

И молча, тихо, даже печально простились приятели с княжной.

Анюта хотела идти к отцу — проститься тоже, но остановилась.

— Не могу! прошептала она. Ни за что на свете. — И взяв себя за голову, она быстро пошла на свою половину.

XI

Дом опустел и наверху было тихо, но внизу и в боковых крыльях дома, где помещалась дворня, долго ещё гудели голоса. Там пировала невообразимо вся прислуга князя. Всем в день рождения княжны позволялось шуметь, кричать, наедаться и напиваться, сколько душа примет; только не буянить.

И все, конечно, пользовались широко дозволением, что продолжалось иногда чуть не до утра и в семейниках, и на дворе, и на улице пред домом. Этого пуще всего и боялся хитрый татарин Ахмет. Не пройти княжне незаметно чрез двор, когда всё будет на ногах, празднуя её рождение. Но сам же Ахмет, зная, что выбор дня не зависит теперь от молодых людей и что на утро после рождения будет обрученье — придумал свою затею. И затея удалась. Состряпанная им буза действовала на славу, скорее и сильнее, чем он предполагал.

"Обопьётся кто до дверей небесных — авось меня не засудят, раздумывал Ахмет. Это не зелье какое от колдуньи, а простая нашинская крымская буза. Только малость покрепче и по-российски сделана, на то, что и народ тут покрепче. Князь сам сказал про бузу: Пейте, что хотите. Бузу — так бузу..."

Ещё не было полуночи, как обе бочки бузы были опорожнены и всё стихло, всё спало... Человек с двадцать валялись где попало, в том числе и горничные, молодые и старые, так как последних опившихся таскать и разносить по углам и кроватям было некому.

Громаднейший швейцар Агей лежал на дворе пред подъездом, плечом и головой на каменной ступени. Ещё человек трёх застал и повалил полный хмель и дурман на дворе, а один лёг даже среди ворот, собираясь их запирать...

В сенях, в коридоре нижнего этажа и во всех горницах людских — всё спало мёртвым сном и храпело на разные лады.

Несколько стариков, женщин и детей не спали ещё, не дождавшись своих отцов и мужей, но по тишине в доме и отсутствию движенья, всякий из них думал и объяснял дело по-своему — и наконец собрался тоже залечь спать.

Ахмет тихо и осторожно обошёл сонное царство и, изредка глядя на позы лежащих или шагая чрез некоторых, ворчал:

— Ишь ведь как набузился! Лёг, будто убили. Ей Богу, будто избили! Авось очухаются все. А помрёт кто, мне же зададут жару. А что я? Не могу я ровнять питьё. Я варил, а пил-то ведь всякий сколько хотел.

И обойдя весь низ, татарин пошёл на конюшню.

Около полуночи, недалеко от дома появилась тройка, запряжённая в бричку. В ней были два приятеля и сидели молча. Не прошло несколько минут, как кто-то выбежал из ворот и подбежал к ним. Это был Ахмет.

Кучер слез с козел. Ахмет сел на его место и подобрал вожжи.

— Ну, убирайся! Живо домой! — сказал Хрущёв тихо слезшему кучеру, и тот быстро удалился.

— Свечи как поставила Солёнка у княжны на подоконнике, я и махнул со двора! — бойко сказал Ахмет.

— Стало быть выходит барышня? — спросил Борис.

— Солёнка свечу, по уговору, хотела поставить, когда княжна изволит совсем собраться... Да вот, гляди, и оне...

Борис завидел невысокую женскую фигуру на улице и, быстро выскочив из брички, побежал к ней навстречу.

— А я, барин, как набузил всех! — с восторгом сказал Ахмет, оглядываясь к Хрущёву с козел. — Так набузил, что ей Богу удивительно. Наши всё, что тебе — тараканы морёные порассыпались везде. Кто ничком, кто бочком растаращился весь колесом и лапы раскидал. Боюсь: подохнет пяток, либо более того. Агей, дьявол, как ни пробовал я его отцепить от бузы, прилип, да целых полведра, почитай, вытянул один.

Анюта с помощью Бориса подошла к бричке, Хрущёв тоже вылез и затем, усадив княжну, они сели.

— С Богом! — сказал Хрущёв.

Ахмет снял шапку и перекрестился.

— Татарин, а добрый пример показал! — вымолвил Хрущёв. — А мы было и запамятовали это...

— Да. Надо! — отозвался Борис тихо.

И оба сделали тоже самое. Княжна перекрестилась под чёрным платком, накинутым сверх салопа.

Ахмет, забравший и натянувший вожжи, не утерпел и крикнул на всю тёмную и пустую улицу:

— Эх вы, родимые, выносите!

Лошади рванулись и бричка покатила, тотчас миновала площадь, затем, оставив Китай-город в стороне, покатила вниз к речке Неглинной, а вдоль неё, по берегу, мимо всего Кремля, прямо на Остоженку к Москве-реке.

— Чудно это! — заметил Хрущёв. Куда нам дорога легла.

— А что? отозвался Борис.

— Да как это место зовут, где мы Москву-реку то переедем?

— Не знаю.

— То-то, питерец. Это Крымский брод зовётся.

— Анюта. Твой стало быть! — шепнул Борис.

Княжна не отвечала. Она, целый месяц глядевшая на всех с вызовом в лице, с твёрдой решимостью в глазах и в каждом слове — теперь вдруг будто лишилась сил и сидела почти без сознания совершающегося с ней и кругом неё.