— Отчего вы выбрали его, батюшка, на подставу? — сказала Анюта. — Лучше бы кого из наших, попроще, а не сенатора.

— Хотел я, и нашёл здесь одного. Да этот шут парадный сам подвернулся. Да и преосвященному он сродни, а тот за него стал просить. Я было отбояривался. Стали грозиться, что я всё ещё вас двух имею в предмете и что этим себя самого с вами в Сибирь угоню.

— Ну что же! Пускай бы грозился...

— Я озлился!.. Ну... Ну и пошёл его камышовый генерал на подставку. И ништо, поделом обоим. Теперь они хоть в кусты от людей прячься, как царица-то сама простит, да вас на мирное и счастливое житие благословит своим царским разрешением.

И чрез минуту молчанья князь прибавил:

— Стойте! И не вспомнишь всего-то сразу. А образ-то я тебе дал, Анюточка. Не поняла, глупая, не почуяла, что я хотел, чтобы ты с моим благословеньем под венец с Борисом шла. То-то вот. Умница-разумница была на безделье, а в этаком случае жизни дурочкой проворонила, всё и не почуяла, как же это, твой отец тебя выходил, да несчастной вдруг захочет сделать?.. Я и в церкви-то на свадьбе порешил быть, чтобы вместе с вами помолиться Богу. И был!!

— Как были? — вскрикнули оба.

— Был, глупые. В алтаре был всё время. И много на мыслях нагрешил. Хотелось мне убить вашего Алёшку Хрущёва, проклятого лазуна. Как у лягавого пса чутьё у него. Ведь он меня чуть не накрыл в алтаре-то. Что ж бы я тогда сделал, как бы стал за вас просить, да незнайку корчить. Вестимо выпутались бы всё-таки. Вы бы меня не выдали. Уж тут поздно было дело портить. А всё-таки этот лазун лягавый меня озлил шибко. Так бы вот и треснул его, когда он полез ко мне. Где он теперь, лягавый? Ведь и его мне надо за всё отцеловать и отблагодарить. Без него ты, хомяк, ничего бы не сделал. Прособирался бы пока бы Анюту и впрямь не стали венчать. А знаете, как я его отблагодарю? Я его на Агаше женю.

— Что вы, батюшка, — сказал Борис. — Да он жениться и не помышляет, а на Агаше и подавно. Она бедная и незнатная, хоть и дворянка.

— Молчи, простофиля. Твой Хрущёв от Агаши без ума, без памяти. Вру? Ну вот увидишь, простофиля. Старого воробья на мякине не поймаешь. А я старый воробей. А на вашей мякине в ваши года и муху не поймаешь. Вы влюбитесь, так у вас в глазах набат во все колокола! Мёртвый услышит да увидит всё, а не то что живые люди.

Чрез минуту князь выговорил:

— Всё будет слава Богу. Ввечеру поеду к новому графу Ивану Григорьевичу Орлову за вестями. Всё славу Богу. Вот жаль мне только опоёных. Зря люди погублены. А нельзя было. Боялся, увидят Анюту, да задержат, да прибегут меня подымать: что, мол, барышня бежать собралась. А меня-то давно дома нету. Я тоже убежал.

— Как дома нет? — удивилась Анюта.

— Да ведь я-то был тогда уже в Лычкове, глупые.

— Стало быть в храм вы прежде нас вошли, коли мы вас не видали? — спросил Борис.

— Вестимо. Я выехал из Москвы за целый почитай час до вашей милости, г. сержант. Боялся, что где заплутаюсь, то вы меня на дороге нагоните. Я скрывался ведь от вас больше, чем вы от меня. У вас помощники были, и явные, и тайные. А у меня в заговоре один поганец Ахметка был. Хотел Солёнку взять — да побоялся её бабьего языка... Ну да вот... всё, славу Богу, обошлось. Одно обидно: трое слуг верных пропало от Ахметкиной бузы. Что делать? Бог простит... Сами пили... Но главное... Главная моя обида и что меня тревожит на смерть — вы и не знаете ещё... Но ты, Борис, не бойся. Бог милостив.

— Матушка? — спросил Борис.

— Да. Твоя мать... Не ладно...

— Я именно хотел спросить вас, — что она? Можно сейчас к ней или обождать.

— Обожди малость. Там доктор и фельдшер кровь пустили ей. Бог милостив.

— Да что с ней приключилось?

— От перепугу, что ты в Сибирь уйдёшь за то, что на тётке своей женился... Что делать! Я виноват опять, А можно ли было её в секрет взять, да ей поверить такое дело? Сам посуди... Она бы меня выдала ни за грош. Ну, да Бог милостив. Встанет...

XV

Все радужные мечты всех обитателей дома сбылись. Чрез неделю после побега Анюты из отцова дома и тайного венчания молодые делали официально визиты знакомым т. е. всей Москве, в парадной голубой карете с белыми как молоко конями — шестериком, цугом. Они приглашали всех на пир горой, на который князь Артамон Алексеевич ассигновал десять тысяч. Даже на дворе князя расставлялись лавки и столы, так как предполагалось целый день угощать, кормить и поить прохожих, пока всё не будет съедено и выпито.

Москва, собираясь на пир, всё-таки почти поголовно раздирала на части "загадчика" князя и его "Крымку" за их финт. Князь слишком был счастлив и лицо его слишком сияло, а старые глаза слишком горели — чтобы кто-нибудь мог поверить теперь его комедии. Все поняли и догадались.

Люди рассудительные и добрые говорили:

— Что ж. И прав, и чист. Стал бы просить разрешения, наверно бы отказали наотрез. А тут дело сделано молодёжью. Он в стороне! Да и дни торжественные — простить и надо! И простили. И правы они! В дураках то мы — что сенатора на обеде поздравляли.

Полученное прощение было вдобавок не простое, а царское. Сама царица рассудила дело. Она сказала, что вообще впредь браки в этой степени родства надо разрешить совсем, так как католики и протестанты — те же христиане — а допускают браки даже между двоюродными братьями и сёстрами. И впредь указано только для приличия — обращаться за разрешением местного преосвященного, которое он и должен давать, не запрашивая о том Синод.

Молодые были на седьмом небе!

Князь же заявил, что если дети на седьмом, то он на восьмом небе, потому что всё у него вышло по писаному. Разумеется, и судьба помогла. Не скончайся императрица Елизавета, то сильный её вниманием московский преосвященный никогда бы не допустил признания брака, а добился