Однажды старый сторож, сумрачный и молчаливый, как всегда, открыл слуховое окно, чтобы поставить туда для узника хлеб и воду, но тот еще не взял вчерашней. Это случалось и прежде. Сторож переменил остававшийся целые сутки запас на новый и ушел.

На другой день повторилось то же, на третий – вчерашнее оказалось нетронутым, на четвертый – он уж пошел наверх к домоправителю короля Рожера.

Толстый управляющий выслушал его рассеянно и тотчас же забыл, о чем говорил ему старый солдат. Не до узников было сановнику: дело в том, что Рожер сам лежал на своей пышной постели, окруженный врачами и только что отисповедавшийся своему духовнику. Рожер не отличался особенною памятью и, разумеется, забыл при этом о заключенных, томившихся внизу, в темных склепах его подземелий. Да он и не считал это грехом: он карал их вины, и только.

Второй раз сторож уж не решался идти к управляющему; он знал, что его выгонят за это! Пища и питье по – прежнему оставались нетронутыми в окне у поэта; раз даже старый солдат крикнул ему что – то, но в ответ глухо послышалось только эхо…

Узник уж несколько дней лежал на своей скамье, широко открыв глаза в сумерки, сгустившиеся над ним. Он теперь не поворачивал головы даже к скупому лучу света, проникавшему в подземелье сквозь трещину утеса. Ему незачем было любоваться игрой этой жалкой радужной полоски, потому что весь он, со всеми его помыслами, воспоминаниями был затоплен таким ярким, таким ослепительным светом, какого до сих пор он не видал даже и тогда, когда дышал чистым воздухом гор на своей родине. Он широко раскрыл глаза этому свету, и улыбка блаженства застыла на его исхудавшем лице, губы его были полураскрыты, рука приникла к сердцу, точно удерживая его, чтобы оно своим болезненным трепетом не мешало этому счастью…

Бог вспомнил о своем певце и послал ему светлого ангела… Он стоял у его скамьи… Белые крылья его заслонили и серую массу столба с ржавым железным кольцом, и черные стены, и темные своды. Узнику казалось, что эти крылья горят каким – то светлым пламенем… Он знал, что белый ангел послан открыть ему двери этой темницы, что там, за этими крылами, ждет его свобода, что стоит только ангелу поднять свой перст и коснуться дверей, и с них разом спадут железные замки и затворы, как с колыхнувшейся ветки падают дождевые капли…

– Пора! – молил он ангела, но тот кротко улыбался ему…

– Пора! – повторял он, чувствуя, что голова его горит, сердце замирает в ожидании чего – то великого, что вот – вот сейчас должно совершиться таинство освобождения.

Узник не мог поднять руки, не мог шевельнуться на своем каменном ложе. Тело его так исхудало, так ослабело, что не ему уже было удерживать вольную душу замученного певца… Только в голове его бродили мысли, и ему казалось, что это светлый ангел говорит ему:

– Да, твоя песня не умрет… Тебя забыли люди, никому из них не будет больна память о тебе; но то, что ты раз навсегда спел под тяжелыми сводами королевской залы, переживет тысячелетия и прозвучит из рода в род. В этих звуках будет жить и душа твоя, пока она не сольется с общим торжествующим хором правды и любви. И тогда изменится мир, и всё, о чем грезили певцы, что толпа считала безумною мечтою, станет въявь живою действительностью… Придет это время, и ты сам своей песнею приблизил его к измученному человечеству… Придет это время, и тогда неправда жизни уступит и отлетит назад, словно темнота при первых лучах яркого солнца.

– Что же будет тогда? – также безмолвно спрашивает поэт.

Ангел, улыбаясь, говорит ему: – «Смотри!» Светлое, ласкавшее взгляд пламя его крыл затрепетало, он протянул свой огненосный перст к стенам подземелья и коснулся их, и будто разом раздвинулись они отовсюду.

Не поворачивая головы, не шевелясь, узник видит это чудо… Стены раздвигаются всё шире и шире… Свод уходит в какую – то недосягаемую высь. Черные массы дикого камня словно распускаются в кроткой лазури благоговейного неба. Еще несколько мгновений, и от утесов этого подземелья не осталось ничего… Пропали стены, исчезла каменная колонна с ржавым кольцом своим, куда – то провалились растрескавшиеся плиты холодного пола, и сам он уже не на своей каменной скамье, а на широко распростертых крылах светлого ангела… Боже, какой громадный мир раскинулся под ним! Сияющий, чудный и звучный…

– Смотри! – говорит ему ангел…

Поэт несется теперь над вершинами каких – то гор… На них, охваченные отовсюду цепкою зеленью еще торчат печальные руины феодальных замков. Зубцы башен давно обвалились, рухнули казавшиеся такими несокрушимыми своды; стены, – эти твердыни грозных когда – то феодальных властителей, – лежат кругом кучами мусора, в которых шуршат только змеи и, весело поблескивая на солнце изумрудными глазками, бегают ящерицы… В башнях поселились совы и филины… Только одна ночь, окутывая эти замки своими туманами, дает им до утра какое – то подобие жизни…

– Ты помнишь деревню, где плакал воспетый тобою народ?

Поэт ищет ее… Неужели она – этот чудный город, приютившийся у голубого, ласкового залива, неужели эти кроткие волны к ней несут тысячи кораблей. Неужели счастливые, улыбающиеся и свободные люди – внуки и правнуки, что прятались от грозных очей сюзерена в свои дикие и бедные лачуги. A эти чудные девушки, эта молодежь, вся полная веры и надежд…

И всё выше и выше несется ангел, и всё шире и шире раздвигаются под ним границы счастливой земли. Но вдруг поэт услышал знакомый, острый запах, противный запах только что пролитой крови…

– Что это? – спрашивает он у омрачившегося ангела.

– Наследие, к счастью, последнее, от темной старины. Только оно одно удержалось здесь…

– Война?

– Да, она еще живет в мире, хотя и прикрывается пышными словами… Теперь люди защищают свои очаги от тех, которые, по их словам, огнем и мечем сеют великие заветы правды. Хищники не смеют теперь выходить на свет такими, какими жили при тебе. Но ты различаешь ли в общем голосе земли – крики битвы? Они тонут в нем, им не осилить дивного гимна вселенной… Прислушайся к нему.

И поэт прислушался.

Нестройные сначала звуки, показавшиеся ему такими, слагались в вдохновенные строфы… Одна за другой льются они:

Слава тем, кто потрудился

Над кормилицей – землей,

Кто не трутнем в мир родился,

A работником пчелой…

Честный труд дает народу,

Вместе с