Мир в дому, в душе – покой…

He кичись, король великий;

Целый ад не смоет вновь

Пролитую в злобе дикой

На полях родимых кровь.

Пусть, пока угодно Богу,

Терпит всё земля твоя.

Тучи ходят понемногу,

В недрах молнии тая.

Нравом лютый, сердцем твердый

Грозен был Сарданапал;

Но Господь взглянул, – и гордый,

Под серпом былинкой пал…

Кончив и взглянув на засверкавшие глаза своего повелителя, он понял, что ему уж нет спасения. Он вышел на минуту на солнце, на воздух, проститься с ними, и следом за поэтом уже двигалась послушная своему властелину стража.

II. Факел

Когда он очнулся, первое, что смутило его, – был факел. Красный свет, мало – помалу, отвоевывал у душного мрака темницы ее углы. Он, как живой, шевелился в них, то заглядывая в щели, где тихо падали на камень холодные капли, просочившиеся сверху, то скользя своими багровыми полосами по изломам гранита, то расплываясь широкими кругами, когда пламя останавливалось недвижно. Узник со страхом смотрел на него. Он знал, что свет скоро сменится безрассветною тьмою, и всеми силами своей души хотел продлить колеблющееся существование этого огня… Поэт не хотел даже осмотреть свою могилу, свой склеп, чтобы не всколыхнуть воздуха, чтобы не отнять у факела нескольких мгновений жизни. Он целые часы просидел так, глядя в его багровый язык, удлинявшийся в полную полосу дыма, терявшегося под тяжелыми сводами… Он был не один, пока этот факел горел в железном кольце старой колонны. Потухни он, – и здесь останется только узник, как грешный дух, заключенный неведомою силой в самое сердце скалы. И несчастный поэт зорко следил за вспышками красного пламени, с бьющимся до боли сердцем прислушивался к шипению смолы в нем, тревожно глядя на светлые круги вверху и внизу, – не умаляются ли они, не слабеют ли… Он считал мгновения одно за другим.

Сквозь этот томительный страх проникало еще одно чувство…

– За что? – сам про себя повторял он, – за что?

И вся его жизнь проходила перед ним, день за днем. Его учили служить правде, – и он служил ей… Его учили любить ближнего, как самого себя, – он возлюбил его еще больше. Его учили быть верным своему властелину, – и он ни разу не изменил ему. Напротив, он пел ему истину, ревнуя о его славе. Он хотел видеть его не только могущественным и грозным, но и любимым, благословляемым. Он знал, что извне, в темные залы старого замка, проникает только его песня, и он скорее бы умер, чем позволил хоть одному слову лжи и низкой лести вместе с нею, единственною вестницею правды, прозвучать под теми тяжелыми сводами.

Молчать, когда внизу курились деревни, подожженные злыми служителями господина; когда копыта их коней вытаптывали нивы смиренных поселян; когда дороги пустели и зарастали, ибо никому по ним не было прохода и проезда; когда торжествующее зло беспощадными волнами всё шире и шире разливалось кругом!

Бог вложил в него силу песен… В простоте души, поэт служил Ему, как умел…

– За что же, за что? – повторял он про себя, тоскливо глядя на ослабевавшее уже пламя.

Багровый язык опускался всё ниже; гуще становилась струйка курившегося от него дыма. Тяжелее сходила мгла, еще несколько, – и она задушит огонек, заставит навеки смежиться его воспаленное око. В углах уж царила тьма. Узнику было понятно: пламя умирало, сослужив ему свою последнюю службу. И никто еще с такою тоскою не наблюдал за угасавшею жизнью друга, как он следил за последними усилиями огня осветить тьму этого склепа. И когда факел, наконец, опустил свои веки, помертвевшее подземелье услышало рыдания узника.

Мрак неподвижный… Только закрывая глаза, певец видел еще какие – то светлые зигзаги и пятна. Когда он открывал их, казалось, что его отовсюду охватывало ужасное ничто…

III. Заживо схороненный

День шел за днем, недели за неделями, месяцы за месяцами.

Он не знал, когда отгорала вечерняя заря и загоралась утренняя. Бесконечно длилась несменявшаяся ночь.

Пока в ногах были силы, узник бродил ощупью по холодным плитам своей кельи, протягивая руки вперед. Потом он мог только делать несколько шагов за куском хлеба и кружкою воды, которую вдвигал к нему сторож в плотно запиравшееся всё остальное время слуховое окно толстой двери. Но день не светил в окно…

В первое время узник пробовал петь, кричал, когда отчаяние охватывало его, стонал, когда в костях от холода и сырости начинало мозжить, но потом молчание каменных громад, давивших его отовсюду, сделало для него ужасным его собственный голос.

И когда он замолк, на смену звукам действительным явились призрачные, чудившиеся ему порою…

Это не был шум от падения капель, просачивавшихся сквозь холодный гранит, – нет. Он отличал их, когда они падали на плиты. То, к чему прислушивался он, казалось, доносилось к нему из самых недр этой ужасной горы.

Звуки рождались и умирали, скоро уже не во сне, а наяву слышал он их… И не только их слышал узник… Он и видел многое, что до тех пор недоступно было его оку… В эту, целые годы длившуюся, ночь, часто, лежа с широко открытыми глазами, он замечал, как в окружавшей его тьме сгущалось что – то еще, более темное, мрачное, принимая вид какого – то громадного крыла. Крыло это, черное среди черной тьмы, начинало тихо веять. Кто – то будто носился в воздухе, и озноб пробегал по телу узника… Он не шептал уже, – губы его разучились шептать; он смутно припоминал молитвы, и очертания черного крыла делались тоньше и, наконец, пропадали в нем. И где – то далеко, далеко в вышине сначала не ясно, а потом всё светлее и светлее рождались какие – то чудные лучи, тоже складывавшиеся в ясные крылья, медленно трепетавшие и веявшие теплом и миром на его измученную душу…

Сторож, носивший ему хлеб и воду, подходил и удалялся безмолвно. Ни разу узник не слышал звука его голоса. Створка слухового окна отворялась и закрывалась тоже беззвучно. Точно этот служитель беспощадного феодала рождался из скалы и опять уходил в нее, когда в нем не было нужды.

Беспощадного!

Да, несчастный хорошо знал своего властелина, чтобы не надеяться ни на что… Он помнит, когда еще ребенком, бывало, он проходил мимо утеса, величавыми отвесами обрывавшегося на востоке в голубое море, мать его, указывая на серые массы дикого камня, говорила