— Как время летит... скоро и я, как ты, старая стану.

— Нет, Цецег, такой, как я, тебе не стать.

— Почему? Я даже обиделась, — она помедлила и пустила пробный шар: — Не будешь же ты мне колдовством сохранять молодость?!

— Мне сто десять лет по нашему счёту. Ты при всём желании меня не перещеголяешь. Колдовство?!.. Нет, просто время...

— А твоя жена, братья, когда ты рассказывал?

— Я о них уже и забыл. Знаешь, я ведь для этого и постригся в монахи. Сколько воды с тех пор утекло!

— Легко же ты забываешь... любовь, детей... дружбу, — нажала она, надеясь, что он поймёт намёк.

— Наоборот, не могу...- намёка он не понял, уйдя куда-то в своё: — Вот потому, что я о них рассказываю, я и не могу стать Буддой, только бодхисаттвой.

— И зачем это? Забыть, выбросить на помойку всё, что было дорого, тех, кто тебя ценил, доверял...

— В этом смысл жизни! Опять ты сеешь крамолу, глупая женщина.

— Смысл жизни? Отказаться от женской ласки, детского смеха, от того, что сделал своими руками, что завоевал — от самой жизни? Разрушать то, что всю жизнь творил ты сам, и те, кто называл тебя «другом»?! Нет, ты меня никогда не посвятишь в эту веру. Сам ведь рассказывал, как оказался у нас, потому что помогал другим. Может и в этом и есть твой смысл.

— А ты обиделась, — вздохнул просветлённый: — Ничего ты не знаешь...

— И не хочу! Я всё равно глупая женщина, как ты сказал, погрязшая в привязанности к материальному, а не святая. Но если святость — становиться таким, как ты, то лучше останусь глупой и слабой женщиной до самой смерти. Я не понимаю, какое просветление может натолкнуть на мысль отдать любимую дочь своих друзей в лапы убийце и безумцу! Если это — «просветление», «очищение», то избавь меня от такого, предпочту погрязать в грехах. И пока, от моих грехов, есть счастье тем, кто мне дорог — продолжу погрязать дальше, — императрица решительно встала и самостоятельно оделась, отгородившись от Сэнсея ширмой. Последнюю тираду она договаривала, уже перебирая тряпки.

— Пора уже быть взрослой, Цецег.— Поздно ею быть, когда взрослыми стали твои дети... Их очередь.

— Нет, твоя. Поступать праведно — это не значит делать всех счастливыми... кто-то... — Императрица не дослушала, и, оттолкнув ширму, прошла мимо него.

— Ты куда намылилась, «слабая женщина»?

— Знаешь, дорогой, я вообще-то хозяйка в этом доме.

— Радость моя, тебе ещё лежать и лежать...

Императрица, улыбнувшись, обернулась, сложив веер наготове:

— Ты серьёзно? Решил помириться, раздавая дешевые комплименты?

— Да?! Разве мы ссорились, Цецег?! Или ты про что? — выражение лица просветлённого было такое, что хоть рисуй картинки.

— Ничего. Забудь-забудь-забудь!.. — отмахнулась веером.

— Что?! — на этот раз даже Сэнсей был сбит с толку.

— Ни-че-го... — отмахнулась императрица, поправляя прядь волос. Он слишком рано стал стариком, чтобы понимать такие намёки.

Сэнсей всё-таки последовал за нею, хоть и молча.

— Ты так и будешь, как тень, над душою стоять?

— Неужели тебе не приятно?!

Ритто раскрыла веер и кокетливо посмотрела на старика, чуть прикрыв лицо.

— Может быть, и приятно. Но всё равно, пойдём...

И они пошли. По малоизвестным, наверное, даже охране, коридорам, они добрались до палат наследника, а оттуда — в личные покои принцессы, где сейчас вовсю хозяйничали фрейлины. В комнате служанок двое из них резались в рэндзю с супругой наследника, какое-то количество играло в салочки на галерее, чуть не сшибив с ног императрицу, а в комнате самой принцессы царили грязь и разбросанный инструмент. Свежесколоченная опалубка обозначала прежде незаметный люк в потолке — по приказу императора ход заливали «жидким камнем». Конкретно не представляя ещё цель своей прогулки, императрица вошла внутрь — полураздетая Кико Хасегава, старшая фрейлина дочери, учтиво поклонилась ей, прижимая лицом к своим юбкам смертельно напуганного плотника — сама при этом, не особо стремясь подниматься с пола. Императрица рассеяно кивнула ей, повернулась кругом, и вышла, загородив их собой от взгляда Сэнсея.

— Ну что? — спросил он: — Довольна? Всё правильно сделали? Пойдём обратно.

— Здесь всё в порядке, просто не представляла, что такой бардак. Когда закончите, всё сами уберёте! — крикнула она в дверной проём.

— Согласны! — ответил голос дочери кормилицы. И сразу — немного возбуждённый смешок.

«Она всё ниже и ниже опускается» — подумала мать Кадомацу, удаляясь в сопровождении терпеливого учителя: «Сначала были министры, потом — дворяне, ещё недавно — офицеры, а сегодня — вообще слуги. Нет, пока не поздно, её надо удалять из дворца. Если Малышка поедет учиться — сразу отправить на Юг, в жены одному из детей Кима. А если Итиро всё-таки выдаст Малышку замуж, то... ещё лучше...» — что «ещё лучше», она додумать не успела, так как добралась до императорского дворца, и, вспомнив, чем хотела заняться всё это время, повернула в свою лабораторию. Сэнсей не протестовал. Скосив глаза, царственная супруга императора увидела, что святой по-прежнему с невозмутимым видом следует за нею.

— Нет, ты всё-таки должна понять, — снова завел свою песню он.

Белая Императрица, скосив ацетиленово-синие раскосые глаза, улыбнулась, прикрывшись веером.

— Спасение никогда не подразумевает спасение тела. От судьбы демонов не уйти в теле демона.

— То есть, святой, кто называл нас «друзьями», признается в том, что хочет убить нас? — рассмеялась она.

— Что-то мне не везет с риторикой.

— Это заметно. Совесть мучает?

Он чуть приотстал.

— Трудно сказать, применимо ли понятие «совесть» в нашем случае.

— «Нашем»?!

— Что лучше — помочь жить счастливо в Аду, или помочь получить лучшую жизнь в Раю?! Эта дилемма всё сложнее, чем больше я грешу, привязываясь к вам.

Императрица отвернула голову. Сэнсей вздрогнул — в треугольнике между нежными крыльями, линия низко открытых плеч и сильной, совсем юной шеи, всё ещё была прекрасна.

— Нужна ли будет лучшая жизнь, если эта закончится беспокойством за близких? Даже у демонов может болеть сердце.

— Я знаю.

— И это сильная боль.

— Я знаю! Я же сказал, что грешу. Мне страшно, что будет с вами при жизни, если я не вмешаюсь, и страшно, что будет с вами в следующей, если вмешаюсь.