— Уже ревнуешь?! Конечно, ты не так пошла в мать, как старшие сёстры, но, каблучком-то прижать сумеешь?!

— Папа!!! — возмущённая принцесса хотела было дать шпор, но, увидя, что отец шутит, надула щёки и состроила обиженное лицо. Отец вовремя перехватил её коня за повод и успокаивающим жестом положил ей руку на плечо:

— Ну что ты в самом деле, неужто я тебя такому извергу доверю? Не бойся, всё продумано, ёлочка... Он заплатит. За каждый твой испуг и за каждую твою слезинку...

— А что случилось... с ней... с его... предыдущей женой? Ты знаешь?

— Он убил её.

— Почему? Ревность?

— Нет. У него падучая, как у твоей матери. И он не лечится...

Непослушная мать, непокорная дочь…

...Императрица Ритто в этот день проснулась намного позже, чем обычно. Недовольная, она разогнала прочь назойливых служанок, и, усевшись перед зеркалом, принялась приводить в порядок то, что здесь называют «утренним ликом». Из-за лекарств, которыми её всю неделю заботливо кормил Сэнсей, она уже всю неделю просыпала рассвет и не помнила вещих снов — да и на лице, как бесстрастно говорило зеркало, лечение сказалось не лучшим образом. Императрица откровенно считала эту опёку излишней — как-никак сама была неплохим лекарем, и всего лишь второй припадок за два года — заметный показатель прогресса. Разбитые скула и локоть уже зажили, но примочки и снотворное не могли излечить беспокойства за мужа и дочь, отправившихся в логово врага.

Больше убивало то, что от былого доверия к Сэнсею и следа не оставалось. Только странное смутное чувство, которое называлось «дружба» — которое заставляло пытаться понять, и искать оправдания словам и поступкам, которые не следовало бы прощать. Но разве друг предложил бы такую судьбу её дочери?! И муж... его отец не стал бы церемониться, разрядил бы над тем городом, пару ядерных зарядов! Но сейчас, анализировала она, перед обретением Империей независимости, он больше всего боялся даже мелких междоусобиц, могущих послужить очередным поводом для оккупации. Тем более, ссору с таким могущественным вассалом, как Хакамада, который отлично знал правила межпланетных отношений, и мог обратить независимость во вред государству — не стоило даже и затевать. Поэтому его, хозяина лучших рудников и кузниц Империи, нужно было снова сделать частью династии, как планировал свекор до её, Цааганцецег появления. Чтобы угрозы династии стали угрозами и их собственной жизни и благополучия. Но для этого нужно было принять, что клан, который имеет все права на кровную месть за то, что она совершила, снова станет вхож во дворец, и право на императорские почести. В отношении самого опасного и самого мерзейшегоих представителя. Оставалось надеяться, что страх это всё это потерять, будет сильнее, чем родовая ненависть. Мужу надо было объяснить это как союзникам, так и недоброжелателям, не на одних тяжелых переговорах, и за весьма короткое время, оставшееся до прибытия посланца Сената... И генерал призраков, вряд ли из самых любезных и щепетильных — придворных шаркунов и книгочеев не отправляют на подавление мятежей... А потом, как воспримет младшая дочь сватовство за её спиной, она отлично представляла — императору светил второй тяжелый разговор за этот год. Первый тяжелый разговор у любимого мужчины был, когда он снова объяснял ей самой, почему не сказал сразу...

Императрица с тяжелым сердцем отложила гребень. Младшая была и её любимицей. Она не унаследовала, как старшие, её расчетливого ума и сдержанности мужа, а наоборот — отцовское упрямство и буйную эмоциональность матери. На этой почве вырастал и распускался загадочный и прекрасный цветок, который должен был сорвать на счастье кто-то куда более достойный, чем бастард Хакамады. «Или на несчастье, — с усмешкой добавляла она: — ведь матери всегда перехваливают своих дочерей». Императрица гордилась ими, даже непутёвой средней... ну, решила та найти свой путь в жизни — пусть ищет: «Перебесится — вернётся» — но любила по-настоящему только младшую. Поздно в ней проснулось материнство, и всё обрушилось на несчастную Малышку. Может из-за того, что во дворце детей от второй жены-северянки ждали не как доказательство любви, а как доказательство права находиться под этой крышей. И вот... она сама распугала всех старших, и некому было заступиться за любимицу, когда беда подкралась, откуда не ждали...

А сын... Сабуро разочаровал. Может, и поэтому тоже она так привязалась к младшей — что она хоть в чём-то напоминала отца, сыновья которого больше пошли в матерей? Сын красотой в мать — это не всегда хорошо, но когда сын и характером в бабу, что хоть юбку надевай — это позор. А тут ещё её любимица подверглась смертельной опасности — возможно из-за одного из этих недотёп. Императрица не была особенно против кровосмесительных браков — если, конечно, это личное желание дочери, а не слабина под грязными приставаниями. В конце концов, её собственный отец, девяностолетний маразматик, сейчас заживо похороненный в одном из далёких монастырей, тот, что подарил своим детям (даже светлейшему далай-ламе) эпилепсию, сам был плодом такой связи. Но что бы было с нею, если бы погребальный костёр во дворе воздвигался не для служанки (ныне знатной дамы Хитодзаки-но найси), а младшей дочери Явара?.. Про то молчали даже кошмары...

В когда-то безупречно однотонных волосах цвета закатных протуберанцев Аматэрасу, или, как говорили в Степи, цвета «вечерней радуги», по идее, уже должна пробиваться седина, напоминая о днях затворничества, когда от безделья перестаёшь следить за собой. Ну что же — это не самое плохое. Всё исправит хорошая краска, а вот, к примеру, столичные дамы — те с возрастом вообще лысеют. Она улыбнулась самой себе и укрепила причёску сворованными у дочери заколками-кинжалами. За опыт и мудрость всё равно надо было чем-то платить, и ей пока везло, что цена была так невысока.

Грусть прервали шаркающие шаги Сэнсея.

— Опять пришел нянчить меня?

— Как всегда, я тебе не доверяю.

— Доверяла бы я тебе.... Ты сам-то, что, опять не спал?

— Не хочу терять родное чувство времени... — да, точно. Время на Средних и Райских планетах идёт быстрее, чем тут. Он, наверное, считает дни и ночи, как она — часы...

— Ой, какая ностальгия! Думаешь, дома о тебе до сих пор помнят?

— Зачем мне отрекаться от мира, если собираюсь беспокоиться о своей памяти?! И моей семьи-то уже не осталось. Детей не