спускаться по длинной лестнице, окончившейся массивной дверью. За ней обнаружилась огромная полутемная кухня. Невысокая женщина средних лет что-то сосредоточенно замешивала в медном чане внушительных размеров. Обернувшись на звук открывшейся двери, она обтерла руки о необъятный передник, взметнув облачка муки, и поспешила навстречу вошедшим.

– Святая Мадонна, господин полковник пожаловал на ночь глядя! – В низком голосе не было и тени подобострастия. – Не осерчайте, я вас сегодня не ждала, в столовой уже отужинали. Что прикажете подать? – Кухарка сложила пухлые руки на груди, всем видом являя озабоченность. Но полковник лишь пожал плечами:

– Пустяки, Филомена, я не голоден, а вот парня накорми.

Он говорил еще что-то, но шотландцу казалось, что голос доносится до него сквозь толщу воды. Лица кухарки он тоже отчего-то не различал, только руки, грубоватые, заскорузлые от работы, которые то сплетали, то расплетали пальцы, осыпая на передник муку. Потом позади него хлопнула дверь: Годелот понял, что остался наедине с Филоменой, которая пристально и слегка оценивающе смотрит ему в лицо. Следовало хотя бы поздороваться… В этом чужом, холодно-безликом дворце нельзя было вести себя подобно невеже. Но в следующий момент его щеки жестко коснулись мозолистые пальцы.

– Да ты весь горишь, парень! – Кухарка не ждала никаких церемоний. – Сымай оружие да садись-ка к столу, лица на тебе нет, будто из могилы выволокли!

Годелот ощутил на своих пересохших губах невольную улыбку.

– Почти что так, – хрипловато проговорил он, а Филомена уже подтолкнула его к длиннющему столу, исцарапанному и заставленному корзинами и медной утварью.

Испытывая отчаянную неловкость, подросток прислонил к столу мушкет, опустил на пол арбалет и суму. А кухарка уже деловито гремела чем-то в дальнем конце кухни, где угадывались печь и нескончаемые ряды бочонков и ларей под развешанной на стенах поблескивающей посудой.

– Вот, перво-наперво выпей! – сухо велела она, ставя перед шотландцем внушительную кружку подогретого вина. – Сладу с вами, неслухами, нет. Ишь, не по норову вам почтенные ремесла, все в солдаты норовите! Пей, пей, поди, не в церкви. Чуток попозже и поужинать соберу, сейчас тебе еда не впрок.

– Благодарю!

Годелот блаженно охватил не желающими отогреваться ладонями горячие глиняные бока кружки. Есть действительно не хотелось, хотя шотландец больше суток голодал. Зато выпитое вино мгновенно разогнало по венам волны теплой усталости, раздражающий рокот в голове отступил, и подросток наконец ощутил подобие спокойствия.

Филомена вновь вернулась к своему чану у противоположного края стола и теперь деловито трясла огромным ситом, просеивая удивительной белизны муку. Сейчас, когда ничей взгляд не смущал подростка, он медленно поднял глаза и украдкой присмотрелся к кухарке.

Она все так же истово орудовала ситом, не глядя на незваного гостя. Хмурый лоб прорезали несколько глубоких морщин, губы были плотно сжаты и казались бы чопорными, если б не скорбно опущенные уголки. Эти строгие губы отчего-то сразу убедили Годелота в том, что в кухарке живет не природная суровость, а застарелая и давно ставшая привычной печаль, уже утратившая остроту и ставшая серой и промозглой, как мелкий осенний дождь.

– Ну, чего глядишь? Чай не девка… – вдруг так же сухо проговорила Филомена. – Звать тебя как?

– Годелотом… – пробормотал он, снова сконфузившись, а кухарка досыпала в сито муки из стоящего рядом мешка.

– Из чужеземных наемников будешь?

– Нет, донна, батюшка шотландцем был, а матушка из-под Феррары, там я и родился.

– Жива мать-то?

– Нет, донна, восемь лет, как Господь прибрал.

Годелот сам не понимал, отчего смущенно лепечет в ответ на бесцеремонные расспросы Филомены, но кухарка широко перекрестилась, горько покачав головой:

– Сирота… Милостив Господь, не дал тебе, беспонятному, материнское сердце на черепки пустить. Ты пей, а не очами хлопай! – вдруг снова припечатала она, видя, как юноша замер с кружкой в руке, и он машинально допил вино.

Какого черта?.. За что эта незнакомая женщина осуждает его? Но едва затлевший в душе гнев почему-то не желал разгораться. Напротив, Годелот ощутил, как где-то внутри ворочается невесть как зародившееся чувство неловкости и будто даже вины, словно он действительно совершил нечто такое, что могло бы причинить Терезии горе. И естественное желание осадить излишне въедливую собеседницу тут же потонуло в необъяснимой потребности оправдаться перед ней.

– Я любил свою мать, – тихо промолвил Годелот, не найдя других слов, – я люблю ее и сейчас. И я никогда по своей воле не сделал бы ее несчастной.

Лицо запылало то ли стыдом, то ли усиливающимся жаром. Он отставил пустую кружку, которую до сих пор бессознательно сжимал в руках, и отвел глаза, не желая снова встречаться взглядом с Филоменой.

Неизвестно, чем закончился бы странный разговор, но в этот момент дверь в кухню отворилась, впуская невысокого сухопарого человека в не лишенном изящества, но мрачном черном одеянии, оживленном лишь ослепительно-белым жестким воротником. Годелот торопливо встал, досадуя на предательский румянец и мысленно сжимаясь, будто кулак: похоже, сейчас последует новый пренебрежительный взгляд. Но вошедший рассеянно кивнул подростку и двинулся к Филомене, опять отряхивавшей с рук муку.

– Доброго вечера, доктор Бениньо! – Сейчас ее приветствие прозвучало не в пример теплее. – Чего угодно?

Субъект в черном нахмурился, скорее озабоченно, чем сурово, и проговорил негромким, неожиданно низким голосом:

– Будь добра, Филомена, завтра весь день трапезы подавай самые легкие, можно тушеных овощей, и питья, что я показывал, завари поболе.

– Все сделаю, доктор, не тревожьтесь, – заверила кухарка, глядя на врача с почти благоговейным почтением. А тот уже снова двинулся к двери.

Подросток с облегчением решил, что на сей раз его особа не привлекла лишнего внимания, но вдруг доктор Бениньо остановился подле него. Шотландец опять машинально ощетинился, но врач без всякой резкости взял его за локоть, заставляя стать вполоборота, и бегло оглядел его плечи. Затем Годелот ощутил прикосновение холеных пальцев к шее под самой челюстью: лекарь считал пульс.

– Филомена, – обернулся Бениньо к кухарке, и теперь его голос прозвучал с нажимом, – изволь объяснить: почему на герцогской кухне сидит избитый отрок в начинающейся лихорадке, а ты не удосужилась послать за мной?

Женщина смутилась. Снова отряхнула руки от муки, неловко расправила передник.

– Юношу полковник Орсо привел, доктор. Ну, и велел похлопотать… по моей части. Что парень болен – оно видно, да я-то что. Кто я, чтоб за вашей милостью посылать? Да и откуда мне знать было о побоях?

Она что-то еще сбивчиво лопотала, все так же разглаживая передник, но Бениньо сухо оборвал кухарку:

– У мальчика на колете полосы крови. А что до горячки – тебе ли не знать, Филомена, в этом доме не должно быть хворых. Никаких и