спросил, о чем речь, тем самым невольно убедив доминиканца, что отлично знает, чего от него хотят. Господи, ну почему же здравый смысл имеет особенность просыпаться, когда давно уже стало поздно?!

Впрочем, еще не поздно. Самое время. Нужно позвать монаха и убедить его в своей готовности ответить на любые вопросы. Покаяться в том, что от страха перед инквизиторским судом плохо соображал, биться в ужасе, умолять о пощаде. Попросить описать, что за предмет ищет доминиканец, а там… Там у него появится отсрочка. А это единственное, что нужно ему сейчас.

Нетрудно изобразить отчаяние, если еще недавно сам бился в его липких путах. Но быть неубедительным он позволить себе не может. Годелот набрал воздуха, резко рванулся вправо, раздирая о спинку скамьи свежие раны и громко, совершенно искренне вскрикнул, захлебываясь болью. Перевел дыхание, чувствуя, как от боли кружится голова, а пустой желудок стискивает мучительный спазм. Еще раз.

Он уже собирался с силами, чтоб повторить движение, когда в замке вдруг загрохотал ключ, и узник замер.

Дверь заскрежетала, открываясь, и в каземат вошла высокая фигура. Годелот, сидящий к двери почти спиной, повернул голову, насколько смог. Это был не доминиканец. У входа стоял худощавый военный в черном дублете. Темные глаза встретились с настороженным взглядом кирасира.

«Как ружейные дула», – не к месту подумал Годелот.

* * *

(Несколькими часами ранее)

Отец Руджеро сидел в неудобном кресле, то мерно постукивая кончиками пальцев по подлокотнику, то ощупывая на нем грубую резьбу. Солнечный луч тонким золотистым пальцем чертил дорожку по небрежно брошенным на стол желтоватым листам протокола, исписанным каллиграфическим почерком брата Лукки. Время шло до странности медленно…

Сколько выдержит мальчуган? Час, два? Он отважен, подчас даже безрассуден, как и полагается в его годы, но всего лишь подросток. А это порывистое племя, как бы ни хорохорилось, всегда сильнее хочет жить само, чем сохранить жизнь кому-то другому.

В допросной, отделенной от доминиканца толстой сырой стеной, побывало немало разных людей. Испуганные до обморока, более и менее искренне недоумевающие, озлобленные, угрюмые… Женщины, мужчины, юнцы, едва вышедшие из детского возраста. Руджеро помнил их всех, словно их страх, гнев и отчаяние чеканили на стенах допросной собственную летопись, пока пот, слезы и кровь медленно и кропотливо украшали пол своеобразной фреской, изображающей изнанку несовершенной человеческой души.

Однако люди зря боятся отцов-инквизиторов. Лицом к лицу с обвинителем можно лгать, хитрить, каяться – словом, искать выход из западни. Некоторым это даже удается. Но бесполезно изворачиваться перед самим собой. В одиночном каземате, гулком, полутемном и полном отголосков чужой боли и ужаса, с узким ремешком на ноге или «вилкой еретика» [7] под подбородком, люди быстро становятся податливыми, как воск.

Отец Руджеро был искусным палачом, предпочитая пытку нравственную физической. Он знал толк в медленных истязаниях, что дают людям время переосмыслить свои предпочтения. Но, сказать по справедливости, Руджеро не был так холодно и деловито жесток, как многие его собратья по борьбе с инакомыслием. Он ни разу не подверг пытке женщину, носящую дитя. Он не признавал пыток унизительных, не любил причинять тяжелые увечья и в целом считал испытание физической болью лишь способом достижения результата, но не находил в нем удовольствия, как брат Ачиль, чья противоестественная кровожадность подчас вызывала у Руджеро невольное содрогание.

Почти под самым потолком в камень уходила темная щель – эта отдушина позволяла сносно слышать, что творится в допросной. Подчас деморализованные люди впадали в неистовство, и среди рыданий, молитв и проклятий можно было услышать немало важных сведений. Вот и сейчас доминиканец терпеливо отсчитывал неспешную поступь минут, прислушиваясь к звукам, доносящимся из допросной. Первые полчаса арестант бушевал, бранился и кричал, и Руджеро спокойно пережидал эту вспышку. Юнец еще не ощутил онемения конечностей, его переполняла ярость. Но время шло…

Вот наступила тишина, рассеиваемая лишь отголосками прерывистого дыхания. Вот снова вопли злобы, но уже без прежних силы и дерзости. А потом снова мерный хрип, прерываемый неразборчивыми звуками. Бормотание? Молитва? Плач? Неважно. Наступил решающий этап, теперь только набраться терпения. Мальчик непременно сломается.

Руджеро был уверен, что юный шотландец не поддался бы угрозам гибели. Он знал эту отроческую фанаберию, диктующую юношам дурацкий девиз «Победа или смерть». Но адское существование в плену изуродованной оболочки – это не для Мак-Рорка, вояки до мозга костей.

Однако время шло. Доминиканец прислушался: в допросной было тихо. Он чуть сдвинул брови в недоумении. Что там происходит? Не повредил ли брат Ачиль кирасиру какой-нибудь важный сосуд, что могло вызвать серьезную кровопотерю? Руджеро вовсе не нужен истекший кровью арестант, нет, Годелот необходим живым… Не пойти ли проверить? Нет, еще рано… Терпение.

Но усидеть в кресле монах больше не мог. Он встал и начал задумчиво мерить шагами тесную комнату, освещенную узкой полосой солнечного света, вливающегося сквозь окошко, похожее на бойницу. Не может быть, чтобы шотландец действительно не знал, где скрывается Джузеппе. Он знает. А вот о Трети может и не знать. Годелот не чета изворотливым фанатичным Гамальяно, он не стал бы укрывать страшный артефакт даже из дружеских сантиментов. Люди его замеса обычно гнушаются такого рода вещами, предпочитая более привычные формы силы и власти – золото и закаленную сталь.

Нет, нужно найти слепого прохвоста. И нужно торопиться. Джузеппе остался один в Венеции, кишащей авантюристами всех мастей. Тут и зрячие ходят по тонкому льду. А значит, любой день для него может стать роковым. Со смертью же последнего Гамальяно Наследие канет в небытие.

Отец Руджеро все еще колебался, не навестить ли ему узника, когда откуда-то из лабиринта каменных коридоров, разветвлявшихся за дверью, донесся надвигающийся рокот торопливых шагов. Доминиканец резко обернулся: здесь доселе не случалось незваных гостей. Кто мог пожаловать в это уединенное место? Однако Руджеро не растерялся. Кто бы это ни был, он один, а значит, хозяином положения все равно остается доминиканец.

Уверенная поступь приблизилась, в дверь требовательно постучали, и монах не стал раздумывать – еще по четким шагам он догадался, кто его нежданный визитер. Дверь распахнулась – на пороге стоял полковник Орсо. Несколько секунд клирик и военный смотрели друг на друга, но вот доминиканец отступил на шаг, словно приглашая Орсо войти.

– Здравствуйте, полковник, – с невозмутимой вкрадчивостью проговорил монах. – Не скрою, я удивлен.

– И вам не хворать, святой отец! – отсек в ответ офицер, захлопывая дверь за спиной. – Вы