Я не хотел причинять ей боль. Не хотел передавать ей власть, чтобы уничтожить меня. Не хотел трахнуть ее и уйти, как будто это ничего не значит, как будто она ничего не значит.

Я просто хотел быть с ней. Все время. Во всех отношениях. Даже несмотря на то, что я в любой момент могу уехать, и даже несмотря на то, что я не заслуживал ее.

«Глубже или ничего» — вот что она сказала, прежде чем уйти из моей квартиры и из моей жизни.

Я был слишком напуган, чтобы выбрать. Слишком напуган, чтобы последовать за ней на улицу, сказать ей то, что она хотела услышать, упасть на колени и умолять, если придется.

Я был слишком поглощен всеми этими вопросами, на которые у меня не было ответов.

Что, если ты пойдешь за любовью всей своей жизни, и она разрушит тебя?

А что, если ты этого не сделаешь и поймешь, что уже разрушен?

А что, если нет правильного выбора? Только ты, девушка, которую ты любишь, и твой страх. Тикающие часы, мать, которой ты не можешь доверять, сестра, которая нуждается в тебе, отец, полный решимости испортить все хорошее, что тебе удалось заполучить в свои руки.

Я уклонялся от более глубокого, но никогда не задумывался об альтернативе.

Глубже или ничего.

Мой выбор должен быть сделан.

Что за придурок ничего не выбирает?

Дым наполняет мои легкие, и это было так давно, что накрывает без промедления.

Кайф — это уродство. Это усиливает мое плохое настроение, настолько, что я чувствую, как мои губы кривятся, а уголки рта опускаются вниз. Мои ноздри раздуваются.

Я делаю еще одну глубокую затяжку.

Я стою на веранде в задней части ресторана, чтобы выкурить сигарету в разгар праздничной суеты по случаю Дня Святого Валентина. Здесь холодно, звуки кухни приглушены изоляцией и деревянным сайдингом.

Чаевые сегодня хороши. Я должен был бы довольствоваться работой, но я вылезаю из своей гребаной кожи.

Я не видел Кэролайн двадцать два дня.

В окне, на фоне темноты снаружи, мое отражение смотрит на меня, злобное и ожесточенное.

Я похож на своего отца.

Я в том возрасте, в каком он был в моем первом воспоминании о нем. Он купил мне велосипед с тренировочными колесами и Человеком-пауком на сиденье. Я думал, что он чертовски потрясающий. Я имею в виду моего отца. Не Паука, хотя Паук тоже был великолепен.

Мои папа и мама всегда целовались, везде держались за руки. Когда он приходил в себя, мне не разрешалось ложиться в мамину постель по ночам. Они издавали там какие-то звуки, так что мне приходилось зажмуриваться и отгонять свои мысли прочь. Я лежал на диване под старым зеленым нейлоновым спальным мешком, потирал атласную подкладку под подбородком и думал о том, как будет здорово, когда они поженятся. Когда у меня будет два родителя.

Дети с двумя родителями жили в доме с двором. Я знал это, потому что наблюдал за детьми в школе, у которых было то, что я хотел, и главное, что у них было — это папы и мамы. Папы с работой и обручальными кольцами, которые приходили на школьные концерты с видеокамерами и махали руками.

В паре метров от меня, по другую сторону стены, изголовье кровати выбивало свой ритм. Голоса моих родителей сливались воедино, низкие и настойчивые, полные боли.

Я решил, что очень скоро заведу собаку вместе с котенком, которого папа ни с того ни с сего принес домой неделю назад.

Очень скоро все будет идеально.

Но это длилось недолго. Это никогда не длилось долго. Он спорил с моей мамой, и ей не удалось его успокоить. Он продолжал твердить о том, сколько она потратила на какую-то рубашку, которую купила. Ссора переросла в тираду о ее нытье, о ее нужде, о том, каким бесполезным гребаным бременем мы оба были.

Пьяный, он сел за руль, выехал задним ходом на дорогу, раскидывая гравий, и так резко рванул машину вперед, что переехал котенка.

Тут он остановился. Я бросился на колени рядом с машиной. Он вышел, и мы оба посмотрели на представшую картину.

Бедный гребаный котенок. Я не мог оторвать от него глаз. Моя мама стояла у двери, плача, как будто это она была той, кого он сбил, а я смотрел, как котенок пытается дышать с раздавленной грудью.

Я думал, что мы едины. Мне показалось, что он смотрит на котенка так же, как и я, пытаясь дышать за него, пропитанный раскаянием, смятением и отчаянной, рушащейся надеждой на его спасение.

Я продолжал думать об этом. Вплоть до тех пор, пока он не оттащил его и не пнул ногой.

Тот даже не был мертв, но он пнул его достаточно сильно, чтобы тот подлетел по низкой дуге в нескольких сантиметрах над землей. Он упал в щель в соседской решетке, останавливаясь за ней, слишком далеко под трейлером, чтобы я мог дотянуться.

Он там сгниет. Хотя тогда я этого еще не знал.

«— Перестань плакать», — сказал он. «— Это просто гребаный кот».

Когда он сел в машину, захлопнул дверцу и уехал, я не испытывал к нему ненависти. Я винил во всем маму, в ссоре, в его гневе, в котенке.

Я не испытывал к нему ненависти, но впервые понял, что мы с ним не одно и то же.

Он из тех людей, которые готовы пнуть котенка.

А я — нет.

Моя мама, похоже, этого не понимала.

Сегодня утром она прислала мне сообщение: С Днем Святого Валентина, любовь всей моей жизни!

Я крепко сжал телефон. Либо так, либо швырнуть его через всю комнату.

Любовь всей ее жизни.

Когда она с моим отцом, она его так называет. Уайатт Левитт, любовь всей ее жизни. Ее милый мужчина. Ее странник.

«— Нет ничего лучше страсти», — сказала она мне как-то. «— Тебе не понять, Уэсти, ты слишком молод, но страсть — это то, для чего мы созданы. Без нее…» — Она пожала плечами и подняла глаза к потолку, подыскивая нужные слова. «— Без нее мы просто животные».

Это о мужчине, который ударил ее. Мужчине, который разбил мне губу, когда я пытался защитить ее, потому что он хлестал ее, обзывал, бил, а она плакала и умоляла его не делать этого, не причинять ей такой боли.

Любовь всей ее жизни.

И я чертовски похож на него.

Хостес Джессика, просовывает голову в дверь.

— Шестнадцатый попросил счет,