Шрифт:
Закладка:
— Все в порядке. Главное, ты цел.
— Но я не хотел его убивать! Так вышло!
— Она не помогла бы тебе, если бы ты это сделал. В горах слишком опасно. Значит, оставаться в замке еще опаснее. Эмаймон жив.
— Думаешь?..
— Да, Харэн, он всего лишь ранен.
— Значит, мама в опасности. Мне страшно… — Он трясется еще сильнее, и я жалею, что озвучил свою догадку.
— Харэн. — Сколько уже раз я назвал его по имени. Не зная, как поддержать иначе, я снова обнимаю. — Все будет хорошо, я обещаю.
Отряд уже должен был пересечь границу, и предостеречь Ларрэт не получится. Брать Харэна с собой в Адас слишком опасно, идти по тайному пути сразу в замок — тоже. К тому же, он не помнит обратную дорогу.
— Вен, а с кем ты подрался? — Я не нахожу ничего лучше, чем ответить, что упал. Он не верит, но, к моему счастью, не переспрашивает.
Скоро стемнеет. Придется идти без фонаря, чтобы не привлекать внимание, а значит, этим нужно заняться сейчас.
— Ты хочешь подделать слезу? — спрашивает Харэн с ужасом, увидев чернила. — Ты же знаешь, тебя казнят.
— Я постараюсь не попасться.
— У тебя руки кривые. Дай я хотя бы помогу.
***
Сомневаюсь, что брать его в город — хорошая идея. Если Эмаймон действительно мертв, если адасцы догадываются о похищении, Харэну несдобровать. Даже если он избежит последствий, эту смерть припишут ему, и Эллоэт, став королевой, припомнит об этом.
К тому же, в Харэне легко узнать чужеземца. Местным диалектом он владеет не так хорошо, в то время как я знаю их язык в совершенстве и сойду за своего, если меня не выдаст поддельная отметина на щеке.
В пути я рассказываю Харэну о своих планах, вернее о том, что успел придумать к этому моменту. Он слушает внимательно и задает много вопросов, совсем как в детстве. Я-таки убедил его в том, что он не убивал Эмаймона, но Харэн все еще напряжен, теперь, очевидно, из-за матери.
— И куда ты меня спрячешь? — спрашивает.
— Пока думаю. Безопаснее всего оставить тебя здесь, но я не знаю, когда вернусь, а без воды ты долго не протянешь.
— Четыре дня. — В наш век этот срок известен каждому. — Это мало, по-твоему? Вот где мы были четыре дня назад?
После ущелья мы оказываемся в долине — примерно здесь нужно повернуть налево, чтобы дойти до Адаса. Пройдя пару сотен шагов, я замечаю вдали два огонька.
— Стой, — шепчу.
— Что такое?
— Видишь? Вон там.
— Сюда кто-то идет?
— Не знаю.
Затаившись, мы наблюдаем за светом.
— Наверное, это чей-то дом, — предполагает Харэн. — Огоньки неподвижны.
— До границ еще долго. Даже если… Боюсь, это охранный пункт.
— А мне кажется, кому-то пришло в голову переселиться в горы.
— С сумасшедшими тоже опасно иметь дело.
— Отшельники безобидны. Подойдем ближе? Мы же хотели найти мне ночлег.
Меня приходится уговаривать, и я сдаюсь. Мы осторожно крадемся в направлении света. Большие окна этой скромной хижины ничем не закрыты, и с небольшого расстояния можно разглядеть хозяйку.
— Согласись, эта безобидная старушка не похожа на стражницу, — говорит Харэн. — Я придумал. Давай постучимся, спросим дорогу. Скажем, что заблудились.
— Но говорить буду я.
Я стучусь. Долго ждать не приходится. Хозяйка, едва увидев нас на пороге, приглашает зайти, даже не спрашивает, кто мы и зачем ее беспокоим.
— Давно у меня не было гостей. Садитесь, — она дружелюбно показывает рукой рядом с печью, — вот здесь тепло. Вы замерзли, да?
Голос старушки хриплый, а одета она в страшные лохмотья, которые язык не повернется назвать одеждой. Горб на спине делает ее на две головы ниже меня, ее лицо покрыто морщинами и измучено худобой, но не лишено изящных черт. Наверное, в юности она была красивой женщиной.
— Мы ненадолго, — говорю, имитируя адасский акцент. — Хотели спросить дорогу.
— Но слишком поздно. Вы не стесните меня, если останетесь на ночь. Располагайтесь, я принесу воды. — Манеры выдают в ней бывшую аристократку. Что она забыла в этой глуши?
Харэн уже разместился около разожженной плиты — она заправлена каким-то дешевым маслом с неприятным запахом. В этой хижине нет других комнат: это одновременно и кухня, и спальня, и прихожая. Стены неровные, потолок низкий и кривой. Не дом, а нора. Она будто высечена в скале на скорую руку не самым искусным мастером.
Вскоре хозяйка возвращается и протягивает Харэну стакан — старую заржавевшую емкость странной формы, но щедро заполненную водой до краев.
— Вы, наверное, голодны? — спрашивает она. — Я как раз хотела испечь хлеб, приготовила тесто и огонь. — Харэн кивает.
Она кладет в печь поднос с заготовками — маленькими комочками, которыми вряд ли можно накормить трех человек. Даже для одного это маловато. Ее пальцы худые до безобразия, наверняка она всегда питается очень скудно. Я отказываюсь и говорю, что сам не слишком голоден.
— Как долго идти до границы? — спрашиваю затем.
— Семь тысяч шагов. Еще десять тысяч, чтобы дойти до ближайшего рынка.
— А почему Вы здесь живете? — спрашивает Харэн со своим кривым акцентом, хотя я просил его молчать.
— Не могу уйти. — Старушка не обращает внимание на неместный диалект. — Здесь мой дом, здесь все, что мне дорого.
— Вас изгнали, да?
— Нет, — старушка отрицательно качает головой, к ее большим карим глазам подступают слезы, которые она тщетно пытается скрыть. — Я сама ушла. Здесь неподалеку могилка моей дочери. Это все, что у меня осталось. Я живу здесь уже двадцать лет, навещаю ее каждый день. — Она вытирает чистой стороной рук глаза.
— А продукты где берете, воду? В городе?
— Нет, на пограничном пункте. Я давно не выбиралась отсюда, хотя дорогу помню. Все помню… У моих родителей был большой дом. — Когда она говорит о них, ее лицо искажается какой-то странной болью. Это не тоска, а скорее обида, сильная обида, граничащая с ненавистью. — Я все продала, почти ничего не осталось. — А вы, наверное, отец и сын?
— Да. — Мы с Харэном отвечаем одновременно несмотря на то, что не обговорили правила игры заранее.
— У тебя, мальчик мой, говор не как у нас. Твоя мать не здешняя? — Он крепко сжимает в руках кружку. Я тоже напрягаюсь и смотрю на Харэна с осуждением — договаривались же, что говорю только я. — Нет-нет, все в порядке, правда.
