– Вы должны понимать, что я действую по собственной инициативе, что меня уволили, – говорю я через минутку. – И что у меня не слишком хорошие контакты в редакциях.

– Видишь ли, мясо и кровь, которые были у Берната во рту, исследованы, криминалисты поработали над ними в лаборатории. Были тесты ДНК. Муж рассказал мне, я, конечно, никому не должна говорить. Заставила Пьотрека сказать, поскольку Бернат был моим пациентом, – говорит Добочинская.

– И что? – спрашиваю я тихо, чувствуя, как у меня медленно холодеет шея.

– Они и правда человеческие. Могли быть и свиными, но почти наверняка – человеческие. Более того, выглядит так, словно они – его собственные, почти полное совпадение ДНК, – отвечает она. – Словно бы он начал есть самого себя. Но, тем не менее, нигде на его теле нет глубоких ран. Неоткуда ему было этого мяса, извиняюсь, взять в рот. Были какие-то царапины, уколы, но никаких глубоких ран.

– Ужас, – я чувствую, как холод сползает с моей шеи вниз по спине, одной большой каплей, как жидкий азот.

– Ужас. Это все – ужас, – кивает Добочинская. – Но никто не знает, что с ним делать.

Кто-то звонит в дверь, звук катится по этим просторным помещениям, словно вой сирены, мы все втроем одновременно подпрыгиваем от страха. Добочинская хватается за сердце. Машинально берет свой бокал и выливает вино в мойку, прячет бутылку назад в холодильник. Я наконец-то отпиваю глоток, вино холодное, такое холодное, что непросто понять, какой у него вкус, кроме того, что оно терпкое и мигом вымывает эту хлебную сухость изо рта.

– Кто это? – спрашивает Агата.

Добочинская подходит к дверям. А мне вдруг что-то вспоминается.

– Послушай, а жена Берната… – начинаю я.

– Погоди. Погоди минутку, – прерывает меня Агата, встает и сама высовывается за угол, чтобы увидеть, с кем там разговаривает подруга.

Во дворе уже не видно собаку. Добочинская исчезла. Я отпиваю глоток чая, встаю, вздыхаю глубоко.

– Привет, Агата, – говорит мужчина, подходит к ней и пожимает ее ладонь. Потом подходит ко мне, протягивает руку и представляется: – Добочинский.

У него широкая улыбка, недавно отбеленные зубы, двойной подбородок. На первый взгляд он – тип эдакого вечно радостного мишки, друга всего мира, который похлопывает по спинам чужих людей уже через несколько минут после знакомства. Краем глаза я смотрю на Добочинскую. Она другая, напряжена, делает много нескоординированных жестов. Может, ее заставляет нервничать все, но кажется, больше всего ее заставляет нервничать собственный муж.

– Я не знала, что ты так быстро вернешься, – говорит она, опираясь о стол.

– Я не знал, что у тебя будут подруги, – отвечает он со все той же приклеенной улыбкой, открывает холодильник, вытягивает из него кусок колбасы и банку горчицы, начинает есть.

– Тебе нельзя этого. Я видела твои результаты, – говорит Добочинская.

– Ох, да ладно тебе, Марыся. У меня результаты как у малолетки, просто превосходные, – Добочинский ставит на стол банку с вложенной внутрь колбасой и потирает руки.

– Будь тебе семьдесят – были бы превосходными, – говорит Добочинская.

Ее муж снова улыбается, кружит по кухне, ища чего-то еще, словно надоедливая муха, словно овод. Добочинская берет банку, осторожно вынимает из нее мясо, выбрасывает его в мусорное ведро, прячет банку назад в холодильник.

– Нам уже пора, – говорит Агата и поднимается.

– А о чем таком важном вы говорили? – спрашивает муж Добочинской, почесывая шею. На миг мне кажется, что он вот-вот полезет в мусорное ведро и вытянет колбасу, которую выбросила жена.

– Гловацкая занимается йогой, и очень интересно об этом рассказывает, – говоря это, Добочинская неотрывно смотрит на меня.

Мне же вспоминается, что я не была на йоге уже год. Мышцы у меня как кишки, а суставы – как старые петли.

– Ну, ладно. Лишь бы тебе помогло, любимая, – Добочинский вынимает из холодильника новую добычу, на этот раз упаковку сыра, и садится на диван.

– Что Бернат говорила о своем сыне? – спрашиваю я у Агаты, когда мы уже выезжаем из-под дома Добочинских. Нас провожает собака с поврежденным внутренним ухом, бросает в небо серию бессмысленного лая.

– Проклятие, я и забыла, – отвечает Агата.

– Как это забыла? – спрашиваю я.

– Нет, кое-что другое забыла. Забыла спросить ее. О рецепте для тебя. Она бы сразу и выписала, на этот твой ксанакс, сколько захочешь, – она не смотрит на меня, когда говорит это, глядя на дорогу. Каждый раз, когда кто-то обо мне думает, я чувствую себя дура дурой.

Миг-другой мне хочется просить ее, чтобы мы развернулись, чтобы вырвали у Добочинской все возможные рецепты на весь ксанакс мира, но вместо этого я говорю:

– Нет, знаешь, спасибо. Спасибо, Агата. Мне и так нужно бы сделать паузу.

И чтобы забыть о собственном перехваченном, испуганном горле, я быстро возвращаюсь к предыдущей теме.

– Молодой Бернат еще не приехал в Польшу, верно? Не приехал на похороны отца?

В моем кармане звонит телефон. Я стараюсь не обращать внимания. Наверняка это Миколай.

– Говорил, что в Британии плохая связь. Что приедет скоро. Не знаю даже, не сегодня ли. Но ведь она с ним постоянно в контакте, – говорит Агата, словно сама начиная что-то понимать.

Я закуриваю новую сигарету, открываю окно, пытаюсь выгнать дым наружу.

– У него там хорошая работа, да?

– Да, по сути, неясно, что за работа. Может, только так говорит. Может, вкалывает на заводе. Бернат этим не хвасталась, – говорит Агата, въезжая на Известковую.

– Даже если бы он работал на заводе, билет на «Виззэйр» – это триста злотых, – отвечаю.

Агата останавливает машину неподалеку от дома. Вспыхивает нервная собачья симфония, к которой я уже начинаю привыкать.

– Юстина, о чем ты? – спрашивает Агата.

– На какой они связи? Бернат и ее сын? Разговаривали? Через «вайбер»? «Скайп»? Или только эсэмэсками? – спрашиваю я.

«Нет, это не они, – думаю через мгновение. – Это не они тут плохие. Это некто совершенно другой».

Снова брякает мой телефон, я снова не вынимаю его из кармана.

– Не знаю. Не помню, – отвечает, задумавшись, Агата.

– Только писал. Я помню, что она говорила тогда вечером, когда мы возвращались из управления. Что она не может до него дозвониться. Что вот уже некоторое время он не отвечает на звонки, – говорю я и чувствую, как начинаю глубоко дышать.

Мне кажется, что я вдруг увидела истину. Словно добралась до самой дальней точки Зыборка и ударилась головой в окрашенные кулисы. Я должна была сразу догадаться. Проклятие, ведь когда человек решает, что люди в основе своей плохие, то начинает догадываться обо всем, причем – быстро.