– Отчего именно я? – спрашиваю я у Агаты.

– Потому что я сказала ей, что ты журналистка, – Агата пожимает плечами.

– Какой такой «ей»? – спрашиваю я, и тогда в дверях встает явно невыспавшаяся женщина в халате и тапочках.

– Привет, – говорит ей Агата, а та подходит к калитке, пытаясь запахнуться от ветра, и только тогда я ее узнаю: это директор госпиталя, которая тогда ночью попросила отвезти жену Берната домой. Доброшинская или как-то так.

– Привет, Агата, – обращается она к Агате, а потом протягивает мне руку и говорит: – Добочинская. Мария.

– Юстина Гловацкая. Мы уже знакомы, – отвечаю я. Она кивает, словно пропустив мои слова мимо ушей. Похоже, не помнит меня. Выглядит так, словно последние трое суток она проспала, но еще не отдохнула. У нее бледная, уставшая кожа, а под глазами – черные круги. Я чувствую себя глупо. Это интимный момент. Эта женщина в жизни никогда бы так не вышла на улицу.

Дом ее внутри широкий, глухой и пустой. Обставленный хорошо, современно, мог бы оказаться домом где-то под Варшавой. Я вижу большую металлическую вытяжку над плитой, телевизор, повешенный на специально неоштукатуренной стене, деревянный свежеотциклеванный пол. В углу стоит новая белая кафельная печь. Мария быстрыми движениями, словно куда-то ужасно спешит, наливает воды в кувшин, кладет пакетики с чаем в кружки.

– Где дочки? – спрашивает Агата.

– В школе, где же еще, – отвечает та, заливая чай кипятком.

– Как ты себя чувствуешь? – Агата, не тянясь за чаем.

– Словно не в себе, – Добочинская говорит немного громче, чем нужно. Слова «не в себе» будто отражаются эхом от металлической вытяжки и падают на пол, как брошенная монета.

– Дай еще сахару, – говорит Агата, поворачивается ко мне, показывает на Добочинскую пальцем и добавляет: – Мы вместе ходили в лицей.

– Это было лет триста назад. Тогда даже электричества не было. Жили динозавры, – отвечает Добочинская и, наконец, садится за стол, берет кружку в обе руки.

Мне кажется, в этом доме всегда чего-то не хватает, что тут никогда не бывает всех домашних одновременно, что всех приходится сюда созывать специально. Я замечаю, что Добочинская старается говорить как можно тише. Как будто не любит эха, которое носится по дому, когда она говорит слишком громко.

– Ваш муж тоже врач, верно? – спрашиваю я, с горкой насыпая в чай сахар – словно в нем было мое спасение.

– Вы журналистка, верно? – Добочинская не слышит вопроса.

– Вроде того.

Она кивает.

Встает, вынимает что-то из шкафчика, кладет на тарелку и ставит перед нами. Это кучка засохших вафелек. При их виде у меня мигом пересыхает во рту. Отпиваю глоток побольше, Добочинская некоторое время смотрит на меня, словно раздумывая, кто я такая и что вообще делаю в ее доме, потом машет рукой, словно бы отгоняя ей одной понятные мысли, открывает холодильник, вынимает оттуда початую бутылку белого вина. Из шкафчика вынимает три бокала, без вопросов ставит перед нами. Наливает до краев. Свой выпивает сразу, одним махом.

– Мой муж – полицейский, – говорит, помолчав. – Ведет это расследование. По делу Берната.

– Вы об этом хотели поговорить? – спрашиваю я.

Добочинская поднимает взгляд, некоторое время смотрит на Агату. Потом поворачивается ко мне. Спрашивает:

– Вы ведь жена Миколая, верно?

Я киваю.

– Видите ли, расследование зависло в мертвой точке. Мой муж ежедневно приходит домой и заламывает руки. Они не знают, что случилось. За дело взялись люди из воеводства, но тоже не могут ничего найти. Все еще придерживаются версии, что это похищение ради выкупа, что это могут оказаться русские. Но что за русские? И что, ехать туда и расспрашивать людей на улице? – говорит она неторопливо, то и дело вздыхая, словно бы что-то у нее болит.

Я смотрю на Агату, хочу, чтобы та мне дала хоть какую-то подсказку, но та лишь кивает, чтобы я слушала Добочинскую.

Мария же ставит кружку. Некоторое время смотрит на меня. В ее глазах – усталость, но не просто усталость не выспавшегося человека.

– Я думаю, ваш тесть прав в том, что он говорит, – отзывается через некоторое время. – Думаю, ситуация здесь, в Зыборке, вышла из-под контроля. Я думаю, это патология. Но я, в противоположность ему, полагаю, что это можно разрешить только снаружи. Потому и хотела с вами поговорить, возможно, вам удастся что-то сделать. Томаш считает, что все должно оставаться в Зыборке. Что это наше дело, то, что тут происходит. И что это никого не должно интересовать, – добавляет она, видя мой вопросительный взгляд.

Через мгновение снова встает, открывает ящик стола, вытягивает картонную коробку, полную лекарств. Глотает кучу таблеток. Некоторые ей приходится раскусывать. Она делает это, даже не кривясь.

– Мой тесть… если мой тесть говорит правду, значит, он в серьезной опасности, – отвечаю я, глядя на Агату.

– Нам они еще ничего не сделали, – говорит Агата. – Потому что весь город знает, что мы знаем, что мы говорим об этом вслух. Нельзя так вот сразу.

– Не бойтесь. Что-то да сделают, – Добочинская подходит к маленькому, плетенному из лозняка столику в углу, тянется к кипе лежащих там газет. Что-то ищет, потом возвращается с этим чем-то в руке и кладет его на стол.

«Директор больницы зарабатывает больше премьера», – заголовок красным шрифтом на обложке помятого экземпляра «Курьера Зыборского». Добочинская на снимке выглядит намного моложе. Она подкрашена, довольно улыбается.

– Брат Булинской – главный редактор, – говорит она, тыча пальцем в газету. – И сейчас, естественно, все уже хотят меня отсюда выгнать взашей. В больнице я под непрерывным контролем. В любой момент найдут там грибок или какое-то фиктивное заражение. И все, снимут по дисциплинарке, угроза жизни людей, запись в личное дело, всем спасибо, все свободны.

– Хватит и того, что она начала говорить, – Агата снова тычет в Добочинскую пальцем. Той это совершенно не мешает, это вот тыканье пальцем и говорение о ней в третьем лице.

– Чувствую, я скоро из-за всего этого разведусь, – говорит Добочинская дальше. – Мой Пьотрек считает, что вы все тут – безумцы, не знаете, где правда, а где ложь, и болтаете всякую чушь. Что весь этот Кальт – выдумка, что его никто в глаза не видывал. Что Берната похитили русские, так как тот не хотел платить. И все. А остальное – пустые разговоры, травля.

– У него есть какие-то доказательства? – спрашиваю я.

Добочинская некоторое время без выражения смотрит на кафельную печь в углу комнаты. Потом глядит на коротко остриженные ногти.

– Он должен получить повышение, – говорит через некоторое время. – Инспектор скоро пойдет на пенсию.

Я оглядываюсь. Сквозь стекло теплицы вижу, как странная собака все медленнее бегает по кругу. Может, пытается достать лежащую неподалеку игрушку.