Шрифт:
Закладка:
Честно говоря, по пути я не проявляю себя супер-талантливым собеседником, даже на вопросы Маруськи я не всегда отвечаю впопад, меня гложет слишком много вопросов сразу.
Что там все-таки откопал Влад?
И почему Ветров так упрямо молчит? Неужто обиделся на напоминание о времени? Или пытается оттранслировать мне, что обиделся?
Нет, не похоже.
Больше похоже, что сейчас Яр глубоко в себе и мучает какую-то упрямую мысль, только она домучиваться никак не хочет. А у меня, увы, нет миелофона, и залезть к нему в голову я не могу.
И все же — мысль его не отпускает. И она как-то касается всей этой его детективной темы, потому что уже после того, как грузчики затаскивают вещи из машины в бывшую его, а теперь — в нашу с Маруськой квартиру, и коробки расселяются по разным комнатам, Яр не обговаривает со мной сегодняшний мой побег к нему на квартиру, Яр напрашивается на чай.
С мамой.
Он даже просит её не уходить, когда она собирается “оставить нас наедине”.
Я аж зависаю в этот момент
Ветров, что ты задумал?
Он не колется до тех самых пор, как я возвращаюсь от возбужденно ворочающейся в новой кровати Маруськи. И кстати по возвращении я наблюдаю перед ним плоский желтый конверт. Тот самый, с фото Анжелики Кайсаровой. Не сказать, что моя мама выглядит счастливой от этого чаепития, но сильно обеспокоенной — вроде бы тоже.
Она Яра не простила — это очевидно. Но ввиду нашего с ним “романа” — если можно это так назвать, она зачехлила все свои боевые сковородки. Ради меня. И я это ценю, на самом деле.
— Ну, раз мы все в сборе, значит, я все-таки могу озвучить свой вопрос, — деловито кивает Яр и разворачивается к моей маме, — этот вопрос будет к вам, Ольга Артемовна.
Странное ощущение, будто сигналящее мне о приближающейся беде, поселяется холодным комом в районе желудка.
Мама поднимает брови.
— Проясните мне, пожалуйста, будьте так любезны, какое отношение к рождению Вики имеет Дмитрий Кайсаров? — прямо спрашивает Яр.
У мамы в руке начинает мелко дрожать ручка чашки. Я это замечаю почти сразу, и ощущение предстоящей беды только усиливается стократ.
Мама, мамочка, это ведь не сложный вопрос, если единственно верный ответ — это “никакого”.
А сходство мое с Анжеликой Кайсаровой — это все игра генов, или просто хирург ошибся и уже слегка впал в маразм, вспоминая одну из сотен его клиенток.
А мама молчит, и чашка в её руке все так же мелко трепещет.
Я шагаю к столу, обнимаю маму за плечи и осторожно вынимаю дурацкую кружку из её пальцев. К черту бы это все…
— Мамуль, ты побледнела… — замечаю с опаской и крепче сжимаю объятия, — тебе принести твои таблетки?
— Пусть он уйдет, — мамин голос звучит слабо и глухо, настолько, что напрягаюсь уже не я одна. Переглядываемся мы с Яром одинаково обескураженные.
— Я вызову врача, пожалуй, — тихо произносит Ветров, поднимаясь из-за стола.
— Нет, — мама роняет ладонь вниз и хлопок сухой хрупкой ладонью о столешницу звучит неожиданно громко, — уходите совсем, Ярослав. Уходите. Если вы вьетесь вокруг моей дочери из-за этого, то можете просто проваливать. Вам не на что рассчитывать. Он… Он отказался от нас. Давно. И сейчас уже даже не вспомнит моего имени, не то что признает мою дочь своей. Можете даже не рассчитывать ни на его связи, ни на его средства.
Такая гневная отповедь оказывается совершенно неожиданной от моей мирной мамы. А уж то, сколько в ней находится оглушительных фактов…
Я уже вытянула из сумки отдельно отложенную аптечку и суетливо путаюсь в бумажных блистерах, пытаясь найти мамино лекарство. А после услышанного я вообще с трудом начинаю разбирать буквы на бумаге.
Что? Этот бред — правда? Серьезно? Но как? Как?!!
— Что ты ищешь? — Яр касается моих трясущихся пальцев.
— А… Амиодорон, — я с трудом вспоминаю название искомого лекарства. В моей голове сейчас ни один слог на место в своем слове не встанет..
— Вот же, — пальцы Яра безошибочно вылавливают из кучи серебряный блистер с дюжиной белых таблеток.
Ну как всегда. Под носом не нашла.
— Мам… — я впиваюсь взглядом в мамино лицо, пока наливаю для неё стакан воды, — ты серьезно? И мой отец — это не случайный сосед по лежаку в Сочи, а… Кайсаров? Дмитрий Кайсаров? Ты же говорила…
— То, что тебе не вредило, — ровно отрезает мама, глядя мне в глаза, — то, что хранило тебя далеко от этого человека. И чем дальше ты от него была — тем в большей безопасности ты находилась.
До восемнадцати лет я разговаривала с мамой о своем отце раза три. Тут мы, конечно, не считаем за разговоры вопросы пяти-десятилетнего возраста, потому что я тогда особым умом и способностью понимать серьезные вещи так, как нужно, не отличалась.
Нет, мама не отговаривалась от меня, не уклонялась от ответа, не говорила, что меня нашли в капусте, но ответы всегда были максимально краткие — папа у меня, конечно, был, но он бросил маму, и она теперь любит меня за двоих.
Помимо мамы в раннем моем возрасте у нас был еще и дедушка, отставной генерал, только его не стало через два дня после того, как я отметила свое десятилетие. Наверное, с того года я не очень-то люблю свои дни рождения, потому что деда я любила. Он был боевой, бодрый, таскал меня на плечах, даже когда я была семилетней лошадкой…
Когда мне было лет шестнадцать, мама рассказала «о папе» подробнее. Рассказала о кратком курортном романе, о том, как через три месяца после отпуска она узнала о моем грядущем появлении, но искать папашу не стала, потому что он был женат и не вышел на связь за это время, хоть и много обещал.
— Бывают такие мужчины, — развела она руками, — дай бог тебе с такими никогда не столкнуться, милая
В шестнадцать лет я, разумеется, фыркнула, уверенная, что я гораздо лучше любого взрослого понимаю жизнь.
В общем и целом — после этого мы разговаривали на эту тему раза два. Как-то раз я даже подумывала — может, мне разыскать того «курортника» и… Ну… Поговорить? Познакомиться? В лицо ему посмотреть и прикинуть, насколько очевидно наше сходство?
Мама мой порыв не оценила. Мама обиделась. Насмерть.
И только после моей клятвы никого не искать и вообще не ворошить эту могилу она и оттаяла. А сейчас оказывается…
— Но как же так? — мои пальцы толкают к маме стакан воды, но еле-еле ощущают его прохладу, до того все внутри у меня онемело. — Какую же опасность он мог для меня представлять?
