Но самым жутким был даже не допрос в полиции…

Я ведь на чистом автомате положила к себе в сумку телефон Барсега.

И вот, когда я выходила из полиции, на него позвонили.

Будь это кто угодно, кроме нее, я бы не взяла трубку. Но звонила именно его мать.

Я посчитала, что ей нужно знать, что ее сын в больнице и что сегодня он находился между жизнью и смертью.

Однако она и слова не дала мне вымолвить, начала голосить в трубку:

— Ваган умер в лазарете! Его убили урки! Барсег, мальчик мой, ты один у меня остался! Горе-то какое…

Не знаю зачем, но я вступила с ней в диалог и рассказала все как было.

Что Ваган сбежал из тюрьмы. Что он чуть не отравил Барсега, угрожал оружием мне и ему. И что умер он тоже здесь, а ни в какой не тюрьме.

— Ты сейчас все врешь! — вдруг кричит она. — Ты все придумала, лгунья!

Тогда я задала ей один-единственный вопрос, который давно вертелся на языке:

— Каролина Вазгеновна, вы вообще Барсега любите? Вам хоть немножко важна его судьба?

Она не ответила мне, бросила трубку.

А через несколько минут перезвонила снова.

Говорила уже совсем другим тоном, попросила все заново рассказать. И я в очередной раз за эту бесконечную ночь повторила ей свою жуткую историю.

Каролина Вазгеновна плакала в трубку. Так надрывно и жалобно ревела, что меня бросило в дрожь. Остановил это лишь отец Барсега.

Морально истощенная, я еле передвигалась. Однако домой не поехала, вызвала такси и отправилась в клинику.

Мне удалось подкупить старшую медсестру, и меня впустили в плату Барсега, даже несмотря на глубокую ночь.

Мне просто необходимо было оказаться рядом.

Быть с ним.

Смотреть на него.

Слышать, как он дышит!

Какой же это сладчайший звук — дыхание любимого человека. Какое же это важное знание — что его жизни ничего не угрожает.

И вот я здесь, сижу в кресле у его кровати.

В палате Барсега горит ночник, и я вижу его лицо. Оно все в красных пятнах, хотя уже не такое опухшее, как раньше. Кое-где кожа покрылась красной коркой.

Мне так сильно его жаль, что хочется плакать.

А еще я никак не могу переварить все то, что случилось в особняке.

Я мысленно все еще там, в комнате с Ваганом. Я все еще в ужасе от перспектив, которых чудом удалось избежать, благодаря нечеловеческому упорству Барсега.

Как же это бесконечно страшно — быть на мушке у психа…

Чтобы хоть как-то прогнать те негативные воспоминания, лезу в телефон.

Смешные котики, забавные мемчики, шутки-прибаутки из женских пабликов. Хоть что-то из этого мне должно помочь, так?

Не помогает.

Проверяю все свои мессенджеры, в надежде, что хоть что-то отвлечет, заглядываю в почту тоже. И неожиданно нарываюсь на письмо, которое Барсег отправил мне прошлым вечером.

Сразу же открываю и обнаруживаю там крики души, чудом воплощенные в обычные человеческие слова.

Там все, что я так мечтала от него услышать. На блюдечке с голубой каемочкой.

Меня настолько берут за душу его признания, что к концу чтения я вся в мурашках. Не останавливаюсь на этом, перечитываю письмо второй раз, третий, пятый. А оно все так же трогает.

У меня глаза на мокром месте, строчки плывут перед взором…

Выхватываю самые трогательные фразы:

«Я готов безоговорочно тебе верить, защищать тебя от всего мира!

Я люблю тебя и очень хочу, чтобы ты стала моей женой.

Только позови, и я приеду.

Только слово скажи…»

Как же я хотела все это услышать от него, как сильно мне это было нужно!

Я оборачиваюсь к Барсегу, при этом испытываю огромный прилив нежности.

Милый, дорогой, любимый…

Какая же я слепая!

У тебя, оказывается, ко мне столько чувства, а я смела в этом сомневаться. Возможно, будь я чуточку увереннее в себе, останься с ним, не удалось бы Вагану взять его на мушку. И не пережили бы мы с Барсегом всего того ужаса, что на нас свалился.

Я смотрю на Барсега, ласкаю взглядом каждую его черту.

Не могу оставаться в кресле. Пусть я и рядом, но недостаточно близко.

Осторожно выключаю свет, скидываю с себя джинсы и свитер, юркаю в его постель.

В платной клинике кровати совсем не узкие, мне вполне хватает места, чтобы лечь рядом, пусть и вплотную. Впрочем, вплотную даже лучше. Вообще отлично!

Только так чувствую себя хорошо.

Мне необходимо быть рядом с ним, чувствовать его, раствориться в нем.

***

Барсег

Очередной виток кошмара все продолжается и продолжается.

Я чувствую, что задыхаюсь, стою из последних сил, опираюсь плечом на дверной косяк.

Меня душит страх за Снежану. Держу на мушке собственного брата…

Хотя какой он мне брат после всего? Мурло он, а не брат!

А ведь были времена, когда я безумно его любил, тянулся к нему. Он был для меня почти богом…

Все изменилось пять лет назад, когда я услышал треклятое слово «Сдохни!» Я тогда убедил себя, что это был горячечный бред из-за жуткого приступа аллергии. Убедить-то убедил, но внутри что-то осталось, какое-то недоверие. Я не мог относиться к нему по-прежнему, поневоле отдалился.

С тех пор разошлись наши пути-дорожки. Я пошел своим путем, стал меньше общаться с семьей, а он, наоборот, только и делал, что крутился возле родителей, словно пытался им меня заменить.

А когда я услышал рассказ Снежаны про то, как он над ней надругался, брат вообще прекратил для меня существовать. Стал для меня животным, которое я хотел лишь усыпить.

В то же время, в эту самую минуту, когда держу его на мушке уже двадцатый раз за эту ночь кошмаров, я думаю о матери. Как она это все переживет? Только мысли о ней не дают нажать на курок сразу же.

Однако понимаю — медлить нельзя, каждая секунда на счету. Я не могу позволить, чтобы он что-то сделал Снежане, ведь она для меня — все.

Наверное, я мог бы выстрелить ему в руку или плечо…

Но перед глазами уже темнеет. Второго шанса у меня может и не быть. Если раню недостаточно сильно, возможно он доберется до моей женщины. Не могу этого допустить, целюсь наверняка.

В горло.

Выстрел.

Все исчезает.

Я проваливаюсь в небытие. Не знаю, сколько это длится. Я уже готов к тому, что кошмар начнется сначала, но…

Но в полуоткрытые глаза бьет солнечный свет