стали неуместными, его логика – необъяснимой, его поведение – непредсказуемым. Все началось с малого, но постепенно росло, пока, в конце концов, от человека, которого мы знали, почти ничего не осталось. Перед тем, как он уехал, чтобы взять на себя командование на Сицилии, был лишь малейший намек на изменение, настолько незначительное, что никто не заметил этого в то время, лишь только потом это вспомнили. К тому времени, когда он вернулся в Рим и предстал перед судом, перемена была очевидна для самых близких ему людей – нашей матери, наших дядек. Мы с братом, конечно, были еще детьми. У нас не было возможности понять это в трудное для всех время. Мы говорили об этом только в семье. Это стало для нас источником стыда, позора большего, чем осуждение и ссылка нашего отца.  

– Семейная тайна, - сказал я. – Случалось ли подобное раньше, в более ранних поколениях?

– Не отвечай, Марк! – крикнул Лукулл. – Он не имеет права задавать такой вопрос.

Не обращая на него внимания, Марк кивнул.

– Нечто подобное случилось с отцом нашего отца. Раннее старение, странности, мы думаем, что это должно быть своего рода болезнь, которая передается от отца к сыну, свернувшаяся змея в уме, которая ждет, чтобы укусить, когда человек близок к цели в расцвете его сил.

– Все это предположения! – отрезал Лукулл. – С такой же вероятностью можно сказать, что нашего отца расстроило преследование его врагов, а не какое-то внутреннее состояние.

– Как ты видишь, Гордиан, мой брат всегда предпочитал отрицать истинность этого вопроса, - сказал Марк. – Он отрицал это относительно нашего отца. Он отрицает это сейчас, когда это начинает беспокоить его самого.

– И все же, - сказал я, - он согласился написать завещание, когда ты убедил его, сейчас, а не позже, когда его способности, возможно, ослабнут в большей степени. Это указывает мне на то, что на каком-то уровне Лукулл знает правду о том, что с ним происходит, даже если он внешне продолжает отрицать это. Разве это не так, Лукулл?

Он сердито посмотрел на меня, потом его черты постепенно смягчились. Его глаза заблестели. Слеза скатилась по щеке.

– Я вел достойную жизнь. Я служил Риму в меру своих возможностей. Я был великодушен по отношению к своим друзьям, прощал своих врагов. Я очень люблю жизнь. Наконец-то у меня будет ребенок! Почему меня должна постигнуть эта позорная участь? Если родится сын, постигнет ли она и его? Мое тело все еще сильное, я могу прожить еще много лет. Что будет со мной, когда я потеряю разум? Пощадят ли меня боги?

Я посмотрел на Лукулла и поежился. Я увидел перед собой человека, окруженного безмерным богатством, на пике карьеры, обожаемого толпой, любимого друзьями, но совершенно одинокого. Лукулл обладал всем и ничем, потому что у него не было будущего.

– У богов есть за что ответить, - тихо сказал я. – Но пока вы еще можете, вы должны бороться со своими заблуждениями, особенно с теми, которые представляют опасность для других. Откажитесь от этой идеи о рабе Мото, Лукулл. Скажите это вслух, чтобы Марк мог услышать.

Его лицо превратилось в трагедийную маску. Борьба внутри него была настолько велика, что он задрожал. Марк, переживающий более открыто, чем его брат, схватил его за руку, чтобы поддержать.

– Мото… не Варий. Вот, я сказал это! Хотя каждая фибра моего существа говорит мне, что это ложь, я повторю это еще раз: Мото - это не Варий.

– Скажите, что вы не навредите ему, - прошептал я.

Лукулл крепко зажмурился и сжал кулаки.

– Я не причиню ему никакого вреда!

Я повернулся и оставил братьев одних, чтобы они могли найти утешение под ветвями вишневого дерева, называемого «драгоценнейшим из всех».

Так я впервые попробовал вкус вишни и так я познакомился с Лукуллом, с которым больше никогда не виделся.

Последующие месяцы ознаменовали вершину его жизни, которая любому постороннему человеку должна казаться особенно благословенной богами. Лукулл отпраздновал великолепный триумф (на котором не появился повстанческий генерал Варий). Затем у него родился сын, здоровый и пухлый малыш. Лукулл назвал мальчика Марком и, как говорили, обожал его. Его брак с Сервилией был менее счастливым; в конце концов он обвинил ее в супружеской неверности и развелся с ней. Было ли обвинение правдой или результатом заблуждения, мне это не ведомо

Эти месяцы принесли и другие изменения, некоторые очень печальные. Наш разговор о Лукулле произошел во время одной из моих последних встреч с моим дорогим другом, Луцием Клавдием, который однажды осенью упал замертво на Форуме, схватившись за грудь. К моему удивлению, Луций сделал меня наследником своей этрусской фермы – в тот день он не шутил об этом в своем саду. Примерно в то же время Цицерон одержал победу над Катилиной и выиграл кампанию за консульство, став Новым Человеком среди знати – первым из его семьи, достигшим высшей должности в Риме. О моем переезде в этрусскую деревню и о великих и трагических событиях консульства Цицерона я написал в других книгах.

Началась эпоха огромных потрясений. Стойкие республиканцы, такие как Цицерон и Катон, отчаянно смотрели на Лукулла, с его огромным богатством и авторитетом, как на оплот против надвигающихся амбиций таких полководцев, как Цезарь и Помпей. Лукулл не оправдал их ожиданий. Вместо этого он все больше и больше уходил от общественной жизни к существованию, основанному на чувственных удовольствиях и уединении. Люди говорили, что Лукулл утратил свои амбиции. Принято считать, что он был испорчен греческой философией и азиатской роскошью. Мало кто знал, что его разум начал быстро разрушаться, поскольку Лукулл и Марк делали все возможное, чтобы скрывать этот факт, как можно дольше.

К моменту своей смерти, через несколько лет после того, как я встретил его, беспомощный, как младенец, Лукулл, находился под опекой своего брата. По поводу его кончины ходили любопытные слухи: одно из его любимых вишневых деревьев погибло, и Лукулл, отказавшись от желаемого лакомства, потерял желание жить.

Лукулл исчез со сцены, но жители Рима вновь вспомнили дни его славы и громко отреагировали на