в оживленную беседу, он молчал и наблюдал с загадочным выражением лица. Его самодовольное молчание и отсутствие коммуникабельности вызвали у меня подозрения.

Лукулл разрешил мне побродить по его имению и поговорить со своими гостями или рабами. На следующий день я прогулялся по его саду, наслаждаясь ароматом роз. Я наткнулся на Мото, который, стоя на четвереньках, мульчировал один из кустов. Он поднял голову на звук моих шагов. Поскольку его пустая, покрытая шрамами глазница была обращена ко мне, ему пришлось повернуть лицо под неудобным углом, чтобы мельком увидеть меня. Поза была гротескной; он был похож на горбуна или какого-то другого уродливого несчастного. Я почувствовал укол жалости, но в то же время мне показалось, что я заметил в этом человеке что-то почти зловещее. Если бы Лукулл испытал ту же реакцию – естественную дрожь отвращения к чужому несчастью – и позволил бы ей стать навязчивой идеей, не обращая внимания на причину этого? Или Лукулл действительно обнаружил какую-то угрозу от присутствия Мото? Мы редко чувствуем опасность с помощью разума; осознание приходит к нам быстрее и с неоспоримой убежденностью. Что, если Лукулл был прав? Что, если Мото, - это преображенный с помощью какой-либо темной магии Марк Варий? Принять такую идею означало избавиться от оков разума. Безумие, конечно ...

Я взглянул в единственный здоровый глаз Мото и пришел в себя. Он был ни кем иным, как тем кем казался: умным и трудолюбивым человеком, который испытал несчастье родиться в рабстве, а затем потерял глаз, и теперь столкнулся с перспективой умереть ужасной смертью, чтобы удовлетворить чужую обманчивую прихоть. Именно ради Мото я был должен узнать правду, даже больше, чем должен был сообщить ее Лукуллу в обмен на гонорар, который он обещал мне заплатить. Я молча поклялся, что не подведу его.

Я отвернулся и зашагал к дому. На другой садовой дорожке, сквозь густую листву, я увидел брата Лукулла, Марка, прогуливающегося рядом с Архиасом. Они миновали небольшую статую необузданного бога Приапа.

– Не тот масштаб, не так ли? - сказал Марк, когда они миновали статую бога Приапа. – Слишком маленький для этого огромного пространства.

– Божество познается по делам, а не по размеру или форме, - произнес поэт в своей обычной декламационной манере. Интересно, он всегда говорил эпиграммами?

Я подошел к дому. Через открытое окно я увидел главную комнату библиотеки Лукулла, о которой в Риме говорили почти столько же, как о его саде или комнате Аполлона. Лукулл собрал самую большую коллекцию свитков с Александрии; ученые и библиофилы приезжали из дальних стран за привилегией почитать его книги. В окно я видел ряды вертикальных книжных шкафов с голубыми ячейками, набитыми свитками. Перед окном взад и вперед расхаживал Цицерон, который слегка шевелил губами, поглядывая в затертый свиток; время от времени он его опускал, смотрел вдаль и произносил бессвязные фразы: «Сыны Ромула, умоляю вас!» и «Я пришел не бросить вызов сопернику, а спасти Рим от негодяя!» и так далее.  

В дальнем конце комнаты в дверном проеме стояли Катон и Антиох и разговаривали шепотом. Катон воскликнул и для выразительности постучал свернутым свитком по груди Антиоха. Антиох запрокинул голову и засмеялся. Цицерон прекратил расхаживать и громко шикнул на них.

Я пошел по тропинке, огибающей дом. Короткая лестница привела меня на террасу перед залом Аполлона. Двери были открыты. Я вошел внутрь. Солнечный свет на террасе ослепил меня, так что комната казалась темной; долгое время мне казалось, что я один, пока я не обнаружил обратное.

– Ты чего там встал? Не загораживай мне свет. -  крикнул художник Аркесислав, глядя на меня через плечо с раздраженным выражением лица. Он стоял перед длинной стеной, на которой был изображен Аполлон и его дары человечеству. Я почувствовал необычный запах энкаустического воска и увидел, что Аркесислав работал тонким лезвием и палитрой пигментов, нанося новый слой цветного воска поверх существующего.

– И не закрывай мне обзор, - произнес женский голос. Я обернулся и увидел Сервилию, которая полулежала на кушетке у двери на террасу. Видимо, я попал в поле ее зрения и загородил ей вид на работу художника, или взгляд на самого художника?

Я отошел в сторону.

– Ты переделываешь часть картины?

Аркесислав скривил лицо, что указывало на то, что ему не хочется что-то объяснять, но, наконец, вздохнул и коротко кивнул мне.

– Да, Лукулл захотел пририсовать вишни. Он решил, что вишни, должно быть, были созданы Аполлоном.  «Величайший из даров бога!», как он говорит, и поэтому вишня должна появиться на этой картине.

– Кстати, где сам Лукулл? – спросил я.

– Муж сейчас в саду, ест вишни. Он без ума от них, без ума от вишень! – сказала Сервилия и засмеялась довольно неприятно, подумал я.

Аркесислав смотрел на картину, скрестив руки и задумавшись.

– Здесь, в этом углу, - сказал он мне. – придется нарисовать вишневое дерево. Неважно, что это полностью разбалансирует композицию. Мне также придется добавить новый элемент в другой угол. Что ж, больше работы для меня!

– Но разве вы, художники, не для того и живете, чтобы творить?

Он фыркнул.

– Это заблуждение, которого обычно придерживаются те, у кого нет таланта. Как любой здравомыслящий человек, я предпочитаю отдых и удовольствия работе, – он украдкой взглянул на реакцию Сервили или просто посмотрел мимо меня? – Я леплю и рисую, потому что Лукулл мне за это платит, и очень хорошо платит.

– Деньги имеют для тебя такое большое значение?

Он бросил на меня испепеляющий взгляд.

– Я ничем не отличаюсь от любого другого человека! За исключением моей способности творить это. – он провел лезвием по мазку красного воска на палитре, прикоснулся лезвием к картине, и, как по волшебству, появилась вишня, такая блестящая и пухлая, что у меня потекли слюнки.

– Замечательно! – сказал я.

Он неохотно улыбнулся, довольный комплиментом.

– Это нетрудно нарисовать вишню. Я могу рисовать вишни хоть весь день, – он засмеялся, словно над какой-то своей шуткой. Сервилия тоже засмеялась.

По моей спине пробежал холодок. Я перевел взгляд с