Шрифт:
Закладка:
Эпштейн, будучи в Москве, вращался в журналистских, литературных и театральных кругах. Интересно рассказывает. Москва о войне и не думает. Все устроились более или менее хорошо, заняты пайками, имеют литерные столовые. Мышиная суета.
Я все еще не решил окончательно для себя вопрос, уходить ли мне совсем из нашей газеты или не уходить. И хочется, и колется. Конечно, если я категорически заявлю Шмелеву или Горохову, что не могу работать с Карловым и требую отправки меня в распоряжение ГлавПУРа, они отпустят. Но что это даст? В лучшем случае месяц-другой пребывание в Москве, в резерве, а затем отправка в новую армейскую часть. Здесь хоть, в 53-й, меня знают и привыкли, Шмелев и Горохов относятся хорошо, товарищеский коллектив, в общем, неплохой. А что меня ждет на новом месте, в незнакомой среде?
С другой стороны, кратковременное пребывание в Москве (а иным оно и не может быть) не даст мне возможности работать над крупной вещью. Да и вообще эту работу нужно отложить на послевоенные годы. И еще вопрос: как я буду себя чувствовать, сидя в Москве, если начнутся решительные бои, в которых примет участие наша армия? Я уже отравлен фронтом, ничего не поделаешь. Эпштейн хорошо сказал, что, находясь в тылу, чувствовал себя отрезанным ломтем.
Дело не в карловых, хотя люди такого сорта могут отравить жизнь. Дело в том большом, участником чего и я являюсь. Карловы уходят и приходят, писатели остаются. Пребывание на фронте уже дало мне как литератору очень много, а даст еще больше. В сущности, работать по-настоящему я и здесь могу – правда, урывками. Я сейчас пишу одну из задуманных новелл. Что мне мешает делать это и в дальнейшем?
Получил деньги за 2 месяца. Послал 1000 руб. маме, 1000 руб. – Берте, 600 руб. – Кире. На днях получу летнее обмундирование, и тогда моя программа-минимум будет выполнена.
Все-таки думаю переделать и расширить книжку о северо-западе.
12 мая
Получил наконец летнюю гимнастерку. Дал перешить, а также прикрепить погоны. Теперь приобрету более приличный вид.
Вчера были на докладе Горохова о военном и международном положении. Пришлось пойти километра за три под вечер. Всем не хотелось, все ворчали, но ничего не поделаешь. Доклад безобразно затянулся. Под конец слушали в темноте. Сидели на склоне горы, в зеленом кустарнике. Серп молодого месяца в небе, вблизи, в кустах щелкает соловей, стонет поодаль кукушка. Золотые зарницы. Вечер теплый, чудесный. И где-то глухое урчание немецкого бомбардировщика.
Тон доклада оптимистический. Открытие второго фронта – вопрос ближайшего времени. Этот год – решающий. (Все это и так известно.)
Из 25 имеющихся танковых дивизий немцы сосредоточили на Центральном, Воронежском и Юго-Западном фронтах 17. На нашем участке против нас находятся шесть танковых и 15 пехотных дивизий.
Мы на решающем участке. Жаркое предстоит лето.
13 мая
Совсем летние дни. Жара, начинают цвести черемуха, вишни, яблони. Робко пощелкивает в кустах соловей. По вечерам на окраине деревни гармонь, визгливые голоса девчат, распевающих «Страдание». Около них трутся бойцы и лейтенанты.
Губарев получил Красную Звезду. Награды Смирнову и Эпштейну пока задержали почему-то. Сделавшись орденоносцем, Губарев окончательно обнаглел: целыми днями ничего не делает. Передовицы, порученные ему, пишут все сотрудники отдела.
Приезжал к нам Шмелев, провел беседу. Мы собрались в овраге, на травке и при его появлении отдали честь. В строю этого делать не полагается. Шмелев укоризненно сказал сопровождавшему его Карлову, что мы все еще не умеем себя держать по-военному.
Беседа об учебе. Он умен, обладает юмором и умеет говорить. Все-таки от строевых и тактических занятий нам не увильнуть. Будем заниматься, несмотря на командировки и текущую работу.
Спросил, почему я без погон и почему давно не появляюсь в газете. Об истории армии – ни звука.
Сегодня я закончил рассказ о шпионке.
Вчера всем нам делали прививки против брюшного тифа, паратифа и столбняка. Дозы лошадиные. Довольно болезненно. После укола все зеленели и впадали в полуобморочное состояние. Рокотянский, вернувшись к себе в хату, потерял сознание. У Левитанского ночью начался сильный жар, бред, никого не узнавал. Для меня все ограничилось холодным потом, мгновенно выступившем на теле. Через десять дней снова будут колоть.
Получил наконец письмо от Берты – первое письмо от своих с того дня, как покинул Москву. По-обычному нежное, любящее. Пишет, что и она тоже мучилась после сознанием, что не была достаточно нежной и ласковой со мной. Говорит о «родстве душ».
За все время войны я ни разу не изменил ей. Мои фронтовые «романы» – гимназическая платоника.
15 мая
Вчера получил летнюю гимнастерку – давал ее перешить. Впервые надел погоны. Странно и непривычно.
Ночью была давно забытая «иллюминация». Гудение немецких тяжелых бомбардировщиков, целые гирлянды и созвездия сброшенных ими ракет, бледные лучи прожекторов, красные узоры трассирующих пуль, острые блестки шрапнельных разрывов и в довершение – слабое зарево пожара. Все это происходило где-то далеко – лай зениток чуть доносился. Не подготовка ли к наступлению?
Крестьяне высыпали из хат, наблюдали с тревогой.
– Свет-конец! – сокрушенно повторяли бабы, а девчонки, бегая по хатам, им вторили:
– Свет-конец.
Нота Молотова38 о массовом насильственном уводе наших людей в немецкое рабство. Карлов получил выговор за то, что мы задержались с опубликованием ее. Произошло это потому, что очень трудно принять весь текст по радио. Да еще и не переврать.
Меня, в числе других, послали за «откликами» в инженерный батальон – километров за семь. Вместо того я отправился в деревушку в километре отсюда – в загрядотряд. (Не все ли равно? Да к тому же практика меня убедила, что такой материал далеко не всегда идет.)
Подразделения находились в поле, на занятиях. Я поговорил с командиром – он лежал на пригорке. Вскоре подошли два вызванных им взвода. Все с автоматами, большинство в орденах и медалях. Прекрасная выправка. Многие из них были под Сталинградом. Митинг. Командир (орден Красного Знамени) прочел вслух принесенную мной газету с текстом ноты. Слушали равнодушно, скучно, да и чтец, кстати сказать, был не Яхонтов. Потом выступление замполита. Казенные, штампованные, серые слова. Как не умели мы говорить! Какая низкая словесная культура! Двадцать пять лет Россия говорит с трибуны – и все еще не вышла за пределы месткома. Сплошной всероссийский местком. Ни одного оратора не появилось за эти четверть века, кроме ныне покойных Луначарского40, Троцкого41 и Кирова
