куда? Местности она не знала. Ни этой, ни вообще никакой. Даже название этого городишки ей не сообщили. Да и земли неизвестно какие. Не то алеманские, не то фряжские. А ещё там собаки. Найдут. В два счёта возьмут след и найдут. Арлеттиных вещей у них сколько угодно. Целая повозка. Нет. Надо собраться. Подумать. Вот что бы сделал ночной брат? Поубивал бы их всех… или заколдовал бы так, чтобы они все с коней посыпались…

Между тем всадники бодро миновали истоптанный овцами поворот и с налёту врезались в стадо. Во как. Даже память о колдуне помогает. С коней слетели не все, но кое-кто всё-таки покинул седло. Прочие же продолжали рваться вперёд, стремясь непременно добраться до дальней деревеньки и расспросить там о беглой плясунье. Объехать бы заполонившее дорогу стадо, но эта здравая мысль пришла им в голову слишком поздно. Овцы орали так, что даже здесь, на холме, было слышно. Собаки стражников сцепились с овечьими сторожами. Со стороны деревни явился пастух с кнутом, тоже конный, и внёс свою лепту в общую неразбериху.

– Знаешь, Фиделио, – сказала Арлетта, с трудом отпихивая привалившегося к ней пса и тихо отступая назад, – пойдём отсюда. Кажется, им не до нас.

Уселась на Фердинанда и направила его подальше от преследователей, в противоположную сторону. Заросшая дорога уводила к городу. Арлетта развернула Фердинанда хвостом к городской стене и уговорила двигаться без дороги. Чистым кленовым лесом с радостным золотым подлеском, заросшей рябиной опушкой, потом снова дубравой, густой, тёмной и молчаливой. Здесь обнаружилась какая-то случайная тропинка. Проложили её явно не люди. Благодарить надо было кабанов или, может, оленей. Вела она непонятно куда, раздваивалась, растраивалась, а то и вовсе исчезала под слоем опавшей листвы. Арлетта, стремившаяся не куда, а откуда, следила лишь, чтобы солнце, выбравшееся, наконец, из облаков, светило в спину. Так было, когда они начали удаляться от города. Потом она вспомнила, что солнце тоже ходит по небу, но, поразмыслив, решила, что это неважно. Главное, не вернуться назад, к шатру и повозкам деловитого господина Барнума. То и дело закрывала глаза и слушала, слушала изо всех сил. Услышала дальнее кукареканье, глухой, тоже очень далёкий стук топора, ленивый лай деревенской шавки, к которому Фиделио прислушался с большим интересом. Но никаких звуков погони. Пёс тоже не беспокоился. Радостно носился по лесу и лазил по кустам. В лагере господина Барнума ему ничего не дозволяли, и частенько приходилось сидеть на привязи.

Арлетта берегла Фердинанда, ехала шагом, часто спешивалась, пару раз у попавшихся по дороге ручьёв давала погулять, пощипать скудную лесную травку, напиться вволю. Дубрава терпко пахла палым листом, грибной сыростью и желудями. Ручьи – водяной травой и свежей речной влагой.

Постепенно лесная тишина делала своё дело. Беглая плясунья перестала вздрагивать при каждом треске и шорохе, руки больше не покрывались мурашками, и внутренний зуд, заставлявший двигаться вперёд и вперёд, чтоб не заметили, не нашли, не догнали, постепенно унялся, сошёл на нет. Солнце куда-то делось. Арлетта смирилась с тем, что придётся ночевать в лесу, и уже убедила себя, что с Фиделио и Фердинандом ничего не страшно, но неведомо какая по счёту тропинка вдруг стала шире и вывела в сжатое поле, привольно раскинувшееся на склоне холма. Кроме леса, поля и этого склона, упиравшегося в небо, ничего видно не было. Арлетта решила осторожненько подняться повыше и оглядеться. Слезла с коня, как делала это уже не раз, и тихонько потянула его за собой.

Глава 25

Подъём по колкой стерне оказался долгим, а холм высоким, с вершиной до того каменистой, что распахивать её никогда не пытались. На вершине обнаружились два гранитных столба. Один стоячий, другой лежачий. То ли древний жертвенник, то ли развалины часовни, то ли просто межа между владениями обозначена. Отпущенный на вольные хлеба Фердинанд бродил по полю, покусывал стерню, выискивал потерянные колоски. Под ногами у него, распушив хвост и развесив лохматые уши, прыгал Фиделио, ловил вспугнутых Фердинандом мышей, которые тоже заявились за колосками.

Арлетта устало опустилась на лежачий камень и прислонилась спиной к стоячему. Камни были тёплыми. Здесь, на холме, солнце ещё светило вовсю. К вечеру небо совсем очистилось. Видно было очень далеко.

Наверное, они, сами того не заметив, весь день поднимались всё выше и выше. Где это? В какой стране? Кругом холодный хрусталь осеннего неба, под ним лесистые холмы, золотые от закатного солнца, рыжие от ещё не опавшей листвы. Но люди тут живут. Между лесами на косогорах видны блестящие, как шёлк, лоскуты земли, сжатые поля вроде того, на котором они теперь очутились. Далеко на западе, если приглядеться против солнца, тёмная острая чёрточка. Может быть, шпиль собора в том неизвестном городке, который пришлось так быстро покинуть. На юге ещё один шпиль. Этот поближе. Даже крест можно разглядеть. Ишь как сверкает. А к востоку поле длинным косогором спускалось к прекрасному замку. Под закатными лучами он казался вырезанным из золотистой фольги. Тонкий слух Арлетты уловил далёкий, жалобный перезвон колоколов. Нет. Не замок. Монастырь. Слишком много для обычного замка крестов, куполов и высоких шпилей.

Картинка была очень красивой. Яркой такой. Наверное, ночной брат всё время так видит. Если, конечно, ещё жив. Арлетта встрепенулась, глубоко вдохнула прохладный, пахнущий осенью воздух. Погладила тёплый ноздреватый камень.

Но я-то точно жива.

Я живая. Я не кукла.

– Я не кукла! – закричала она, забыв о том, что кто-то может услышать. В голове что-то рвалось с сухим треском, точно ниточки старой марионетки, лопался пузырь с затхлым застойным воздухом, которым её окутали в шатре Барнума.

Живая.

Болит отбитая ещё неделю назад и измученная целым днём в седле спина. Зудят исколотые до крови руки. Ноги, тоже сбитые в кровь после хождения по лесам, стынут на холодной земле. Да и вообще холодно. И есть хочется так, что впору мышей ловить. Но живая и свободная. Совсем. Захочет – будет работать ради пропитания. Не захочет – не будет. Так и останется лежать здесь, глядеть в потухающее небо, поглаживать тёплый камень. Никакого счёта, никаких танцев, никаких улыбок и комплиментов. Ни о ком не заботиться. Только о себе. Другие же так живут, вот и она будет. Никто больше не посмеет сказать ей: «Allez, Арлетт!» Так. Про Бенедикта нельзя. Это слишком горько и страшно. Про это можно будет подумать как-нибудь потом. Вот будет всё хорошо, сытно и покойно, тогда и начнёт про это думать. Посидит. Поплачет. Вспомнит. Только не сейчас. Сейчас не надо.

А что надо? Раз живая – надо попробовать жить. Одной. Свободно и счастливо. Пережить хотя бы эту