тел – и их смертности – и независимо от мощности возможных технологических протезов; возможно, вследствие имеющейся тенденции к сохранению традиционных форм субъективности, стремящейся после исчезновения к продолжению в образных или воображаемых, но не повседневных формах; возможно, вследствие того, что мы просто еще не открыли способ «иметь» или переживать опыт, не привязывая его к получателю, – какими бы ни были причины, но фикция «я» считается незаменимой. Однако постичь фикцию, как известно, очень трудно. Потребность в существенном, а не просто грамматическом «я» часто заполняется, как это слишком ясно показывают современные события, резко упрощенными идеологиями, фундаментализмом всех видов, которые только начинаются с религиозного разнообразия и воспроизводят редукционизм последнего, будучи твердо убежденными, что делают нечто иное. Определяющей характеристикой этих – измов является их жесткая одновалентность. Они не содержат никаких вопросов, только ответы; они не могут исследовать проблему; они не служат, не бросают вызов или не взаимодействуют с самостью, но заменяют ее; они навязывают единообразие мышления и поведения, которое принимается как воплощение истины. Тот, кто разделяет эти системы, достигает обманчивого чувства общности; в то же время пустой обмен символами заменяет подлинную социальную связь. Этот сверхспецифичный способ познания является деструктивной формой постсознательного познания.

4. Традиционные структуры смысла и личности, связанные с концентрированным вниманием, становятся недоступными, когда режим переключается на рассеянное внимание. Трехмерные клубки мыслей и чувств сжимаются до узора одномерной сетки, чистой поверхности без границ. Интерпретация угасает в заметках и таблицах; последовательность и наложение, уже неотличимые друг от друга, занимают место связи и антагонизма. Симптоматическое становится чисто феноменальным.

5. При таком распределении аффективная модель интенсификации и катарсического переживания становится невозможной, поскольку она зависит от значительных напряжений, обнаруживаемых концентрированным вниманием. Для пустого субъекта, не переживающего взаимодействие передаваемых смыслов, – то есть область метафоры и близкие способы вытеснения, замещения, суррогатности, реконфигурации и так далее, являющиеся основами знания в условиях концентрированного внимания, – не существует источника, из которого может исходить освещающий опыт смысл. Что бы ни случилось, это всегда неудовлетворительно, но не в смысле романтического продолжения желания; а в том смысле, что человек получает удовлетворение от воздаяний момента, за пределами которых ничего нет, следовательно, нет и смысла желать чего-либо еще.

6. Таким образом, характер опыта претерпевает фундаментальное изменение. Вместо организованной, хотя и постоянно меняющейся совокупности смыслов существует лишь анархическая множественность событий. Поскольку событие рассматривается как чисто эфемерное и одноразовое, без какого-либо остатка, число событий должно постоянно пополняться и умножаться. Сетка должна расширяться, как позднекапиталистическая экономика или ее географическая проекция, урабинистическое разрастание, всё дальше отодвигающее окраины города от центра, который уже давно перестал быть таковым. В худшем случае пополнение становится формой преднамеренной пустоты: сферой твиттерных бурь, альтернативных фактов и умышленного снижения языка.

7. Но эта линия не заканчивается и не может закончиться простым восхвалением концентрированного внимания и антиутопической характеристикой рассеянного внимания. Последнее никуда не денется, а первое никогда не вернет себе прежнее превосходство. Не всё, что касается концентрированного внимания, приносит удовлетворение, и не всё, что касается рассеянного внимания, вызывает беспокойство. Нерешенным остается вопрос, как подходить к их взаимосвязи. Концентрированное внимание больше не является нормой, которая структурирует превратности наблюдения и на которую в конечном счете должно опираться всякое наблюдение. Напротив, концентрированное внимание – это альтернатива постоянному взаимодействию с рассеянным вниманием. Оно представляет собой совокупность ценностей, касающихся отражения, поглощения и определенной телесной предрасположенности, которую многие захотят сохранить, поскольку эти ценности также сталкиваются с новыми альтернативами, и человеческое тело становится уже не нормой, а альтернативой в мире взаимодействия тела и машины.

V. Музыкальные привычки

Каким особенностям повседневной постчеловеческой жизни соответствует вышеизложенный теоретический сценарий?

Часть ответа можно найти на вашем телефоне или другом устройстве, а точнее, в рабочей части его системы передачи. Наушники любого рода – это портативная звуконепроницаемая комната. Она блокирует окружающий звук, заглушая аудиальное, изолируя фоновый гул слышимости как таковой, обосновывающий ощущение живого существования. Таким образом, гарнитура является основным постчеловеческим интерфейсом, хотя никакого «face», то есть «лица», у нее нет. Наушники защищают других от шума частной жизни слушателя, но для этого они должны скрыть эту частную жизнь до состояния изоляции. Эффект почти комически очевиден, скажем, в переполненном пригородном поезде, в котором гарнитура связывает людей только с их мобильными телефонами. Но не стоит слишком сильно критиковать эту ситуацию; она стала просто еще одним аспектом повседневной жизни.

Впрочем, повсеместное использование наушников для передачи записанного звука перевело эффект протеза в привычку. Однако и музыка соответственно меняется. Излучая музыку внутри купола уха, помещая ее в полость тела, наушники уничтожают всё, даже минимально ощутимое расстояние между музыкой и слушателем. Для популярной песни это вполне может быть своего рода идеалом. Но классическая музыка предназначена для того, чтобы быть услышанной на расстоянии, это соответствует ее желанию быть созерцаемой, а не просто услышанной. В каком-то смысле просто невозможно слушать классическую музыку через наушники. Нечто подобное можно сказать и о воспроизведении mp3 через динамики, хотя в этом случае эффект отмены расстояния становится скорее фигуральным, чем физическим. С аналоговыми фонографическими системами это не представляло столь большой проблемы, в них сохранялась определенная романтика; даже компакт-диски предполагали некоторую дистанцию благодаря своей простой материальности. Но когда человек просто вызывает музыку как будто из ниоткуда, расстояние рассеивается. Чтобы классическая музыка «работала», чтобы она выполняла ту культурную функцию, для которой была создана, она должна противостоять легкости манипуляций, столь доступной с помощью цифровых технологий.

Тем не менее это необязательно плохая новость, ведь она открывает возможность восстановления места классической музыки, которое она занимала во время своего наибольшего культурного воздействия, когда ее механическое воспроизведение было невозможно, по крайней мере без должной степени продолжительности и точности. Противовес «протезной» редукции классической музыки в цифровых носителях – это возможность ее единичного, невоспроизводимого воплощения, полностью осуществленного воплощения в живом концертном исполнении. Это действие является реконструкцией музыки, описанной в партитуре, ее собственной потенциальности, и адресованной слушающему телу, на мгновение оторванному от машинного интерфейса. Пожалуйста, отключайте свои мобильные телефоны.

VI. Классическая музыка и постсознательная жизнь

Однако я обещал не ограничивать гипотезу. Что, если классическая музыка, исторически создававшаяся по образцу непредсказуемых перемен сознания, особенно после эпохи Просвещения, вместо этого стала моделью сознания? Что, если по мере того, как сознание становится менее привычным, потому что мы меньше его используем, меньше в нем обитаем, сам характер сознания должен был измениться по отношению к ограниченным формам, его сохраняющим, включая такую музыку? Что, если уплощение и фрагментация, сопровождающие цифровую передачу классических фрагментов, обычно разбитых на части – обрывки и эпизоды, – должны были привнести в постсознательное восприятие импульс, назовем его бессознательным импульсом, стремления к сознательности?

Возможно