за собою меня зовут ‹…› И не надо грустить и ронять слезу / Оттого, что я ухожу»[181]), Оуэн возмущался: «Неужели он не слышал стоны не только в сумерки и вечером, но и на рассвете, в полдень и ночью, когда ел и спал, ходил и работал, всегда близкий стон Черты; гром, шипение и скулеж Черты?»[182] Там, где Ремарк, тоже солдат на войне, слышал призрачный резонанс потерянной жизни, Оуэн слышал дистиллят чистого страдания.

Но он также слышал и обратное. В отличие от героя Ремарка, Оуэн, находившийся в отпуске по ранению, всё еще мог слышать не застывшие и уничтоженные голоса, а непрерывность жизни в стремительно мчащихся звуках. Акцентированным словом conviviality (веселость; от лат. vivere – жить) Оуэн возвращает аудиальное к его измерению обещания, даже если только в воспоминании:

Больше всего в Эдинбурге мне не хватает веселости четырех мальчишек. Когда-нибудь я расскажу, как мы пели, кричали, свистели и танцевали в темных переулках Колинтона; и как мы смеялись, пока вокруг нас не посыпались метеоры, и как мы чувствовали себя спокойно под зимними звездами. И некоторые из нас впервые увидели путь духов. И видя их так высоко над нами, и чувствуя под собою такую безопасную добрую дорогу, мы возносили хвалу Богу с еще бóльшим оптимизмом и знали, что любим друг друга так, как никто не любил.[183]

Путь от звука к духу открывается и в Sanctus Военного реквиема Бриттена, которое следует за Offertorium. Но этот путь тяжкий. Sanctus начинается с чередования пронзительных ударных и сольного сопрано. Направляемые колоколами, ударные играют тремоло на одной ноте в крещендо, завершающееся одиночным ударом. Звук этого удара повисает в воздухе и затихает, сопрано поет слово Sanctus. Затем две силы объединяются: сопрано вытягивает слово «Sanctus» в длинную извилистую мелодию, а ударные играют диминуэндо размеренными одиночными ударами. После второй фразой сопрано, «Dominus Deus Saboath», этот паттерн повторяется, но с другой нотой для ударных – диссонирующей по отношению к первой – и с волнообразно пульсирующим «Sanctus», оглядывающимся на диминуэндо.

Бриттен использует только металлические ударные; их звук врезается в сакральное звучание голоса вибрацией мирской материи. Сопрано начинает свою волнообразную мелодию в гармонии с ударными, но постепенно вкрадываются диссонансы. Пение «Sanctus» словно делает попытку сохранить и удержать группу колоколов в «благословенном месте». Но двусмысленность Гимна обреченной юности возвращается: если Оуэн перековывал оружие в бьющие колокола, то Бриттен почти перековывает колокола в оружие. Почти, но не совсем. Пассаж «Sanctus» заканчивается внезапным фортиссимо ударных, которые перекрывают голос, внезапно вышедший на ровное звучание, он молкнет, и после этого звон долго затихает в воздухе. Когда звук падает до пианиссимо, еще один удар на том же динамическом уровне довершает падение от ff к pp падением от pp к ничто. По мере угасания звук становится менее резким, даже до странности успокаивающим, а то и умиротворяющим в своем приближении к неосязаемости. Музыка возобновляется как раз в тот момент, когда угасающий резонанс приближается к порогу исчезновения. Вновь восходя к пианиссимо, контрабасы и басовые голоса начинают свободное песнопение «Pleni sunt coeli et terra gloria tui», звучащее всё громче с присоединением всех партий хора. Умирая, музыка соприкасается с аудиальным и оживает.

Улисс в Освенциме

В XXVI песне Ада Данте встречается с тенью Улисса. Осужденного как лукавого советчика, Улисса невозможно увидеть; он закутан в плащ пламени, воплощающий его мучительное самосознание. Вызванный для беседы, он рассказывает о своем последнем путешествии: отъезде с небольшой группой товарищей из Итаки, в которую он так долго стремился. Движимый неутомимым стремлением к «доблести и знанию», он пускается в плавание к неизвестному и находит его в виде рокового кораблекрушения.

Рассказ Данте примечателен героическим обаянием, невольно сквозящим в описании путешествия, которое он обязан осуждать. Он замечателен и тем, что сводит видимое в слуховое. Когда Улисс говорит, пламя, обволакивающее его, кажется источником его голоса: «Огонь старинный / Качнул свой бóльший рог ‹…› / Как если б это был язык вещавший»[184]. Обе эти черты имеют длинное эхо; они снова сойдутся в рассказе Примо Леви о полуденной прогулке через более поздний ад. История этой прогулки занимает одну из глав книги, известной на английском языке как Выживание в Освенциме, глава называется Песнь об Улиссе[185].

Леви и его спутник отправляются за дневной порцией супа. Они идут на кухню очень долго, чтобы продлить передышку от гнетущего распорядка дня. Пока они идут, путешествие, описанное в песне Данте, сливается с их собственным. Леви усиливает слияние, вспоминая терцины Данте. Он побирается через неизбежные пробелы и пропуски, чтобы прочитать строфы по памяти и перевести их своему спутнику, который является своего рода ответственным лицом, надзирающем за рабочей бригадой Леви. Леви полон намерения заставить этого человека понять поэтическую силу и гуманизм поэмы Данте – силу и смысл, осуждающие лагерь и всё, что он являет собой. В отличие от Данте, Леви воспринимает слова Улисса, обращенные к своим товарищам по кораблю, как выражение идеала, а не моральной слепоты:

Подумайте о том, чьи вы сыны:Вы созданы не для животной доли,Но к доблести и к знанью рождены.

Попытка передать это сообщение превращает поход за супом в вариант путешествия, о котором повествует поэма. Как и в первоисточнике, путешествие заканчивается плохо. Время истекает прежде, чем совпадут взгляды; вмешивается суп. Ощущение незаконченности дела настолько сильно, что повествование в этой главе меняется на апострофу. Как будто Леви прекращает повествование и в качестве авторского голоса обращается к воображаемому человеку через пропасть лет, – словно подтверждение, которое он, Леви, искал в песне Улисса, всё еще возможно. Но нет. Глава заканчивается, соответственно, цитатой из песни, описывающей конец путешествия Улисса: «И море, хлынув, поглотило нас».

Смыкание вод становится формой языкового провала, провала речевой мелодии, провала музыки. Потери смысла умножаются по мере продолжения прогулки. Память Леви оставляет пробелы в стихах, которые он только расширяет, пытаясь заполнить их. Остатки кораблекрушения не помогают так же, как не помогает «поспешный комментарий». Поскольку его спутник не знает итальянского языка, Леви должен переводить усеченные строфы и чувствует себя неуверенно, оценивая свои переводы как «бледные». Оригинальные слова и фразы Данте постепенно отделяют его, почти заключают в тюрьму своих нюансов и звучности. Даже если другой человек и пытается слушать, он не может на самом деле услышать то, что Леви считает «жизненно необходимым и не терпящим отлагательств». Времени слишком мало, язык слишком богат.

В результате мысль Улисса о ценности человеческой жизни – поиск доблести и знания – отражается на Леви как наказание. Когда он произносит стих Данте, тот уже не несет в себе ни звука его