бунтовал. А что там говорит классика про русский бунт?

— Бессмысленный и беспощадный?

— Вот-вот, именно что бессмысленный. Взорвали бы однажды что-нибудь к чёртовой матери и отправились бы всей Башней рыб кормить. Вот и выходит, что Совет наш Двенадцати, что пришёл на смену, хоть и дерьмовая сама по себе структура, а спасительная. И нам, военным, опять же в ней место нашлось. И не придворных шавок, а равноправных членов.

— Так зачем же тогда, Алексей Игнатьевич, ты всё порушить-то хочешь?

— Я? — искренне удивился Ледовской. — Я-то как раз и не хочу, Паша. Меня-то как раз всё устраивает.

Павел посмотрел на Ледовского, чуть наклонил голову, взъерошил пятернёй волосы и отвернулся, старясь скрыть насмешливую улыбку, но, впрочем, безуспешно — генерал её всё равно заметил. Ну и что ж… Пусть знает, что он на эти сказочки не купился.

— Это дружок твой всё порушить хочет. А нас, военных, своими шавками сделать. И знаешь, в отличие от тех поднебесных, сто лет назад, у Бори как раз есть кое-что, чтобы мы на коленки перед ним всем строем встали и с восторгом загавкали. И, между прочим, всё это благодаря тебе.

— Мне?

— Ну да. Ты же всю Башню четырнадцать лет назад раком поставил. Своим законом. А люди есть люди, в погонах или без, жить хотят, просто жить. Ты можешь их упрекнуть за это желание?

Павел вспыхнул. Хотел возразить, но генерал поднял руку.

— Погоди, не горячись, Паша. Я ведь ещё не договорил. Помнишь, с чего я начал наш разговор? Что в Совете наши пятеро человек — ладно, четверо, если тебя не считать — против Литвиновских пятерых. А что, этим четверым человекам не хочется, думаешь, свою шкуру спасти? Или близких своих уберечь? Думаешь, для них предложение Литвинова не заманчиво? Величко, индюк этот надутый, думаешь, не хочет в своей постели от старости помереть, а не в больничке от укольчика приветливой медсестры? Нет, Паша, они такие же люди, как те другие четверо, который к Литвинову примкнули. Вроде бы такие. Но не такие. Потому что, Паша, живы ещё в мире слова «долг», «честь» и «совесть», и для кого-то они просто слова, а для кого-то не просто. Поэтому эти четверо с тобой, а не с ним. И Величко, который от одного твоего имени кривится, словно ему в глотку лимон затолкали, тоже с тобой. И я поэтому с тобой, Паша, а не потому, что ты там себе подумал.

Ледовской поднялся.

— И Руфимов, кстати, твой тоже поэтому с тобой. Руфимов, который собрался пятый энергоблок отключать, — и, сказав это, Ледовской улыбнулся. Широко, во весь рот. Вгоняя своей широкой улыбкой Павла в краску.

* * *

Слова старого генерала не шли из головы. Этот неожиданный урок истории, приправленный семейной трагедией, совсем не случайно был преподан Павлу. И сегодня Ледовскому, после нескольких недель напрасных попыток склонить его на свою сторону, наконец-то удалось… нет, не убедить, но заставить задуматься.

Павел перекатывал в уме рассказ Ледовского, случай с его матерью, вспомнил ёмкое и точное определение, которое Алексей Игнатьевич дал генералу Ровшицу — палач. Павел невесело усмехнулся. Его собственный отец, касаясь в своих рассказах событий тех лет, выбирал более мягкие эпитеты, стараясь сгладить отрицательные черты мятежного генерала, хотя и признавал (пусть и с явной неохотой), что перегибы имели место. Но о перегибах говорить было не принято, и фигура Ровшица, которую лишь в самых смелых документах называли «неоднозначной», преподносилась как фигура героическая, окутанная славой и почётом. Ровшиц был символом, лицом революции, повернувшим историю вспять, отцом-основателем их справедливого общества.

А справедливого ли?

Павел обвёл взглядом свою гостиную, просторную, залитую светом ярких ламп.

В последние дни он возвращался домой уже с наступлением темноты, гораздо позже чем обычно, по привычке заглядывал в комнату дочери в надежде отыскать хотя бы слабые следы её присутствия (а вдруг всё-таки приходила), а затем запирался у себя в кабинете. Фактически он просто перемещался из своего «Орлиного гнезда» в домашний кабинет, менял дислокацию и продолжал работать, загружая свою голову сводками и цифрами. Часто засыпал прямо за столом, а потом просыпался среди ночи, чувствуя боль в затёкшей шее, чертыхался и, не в силах даже добраться до спальни, перебирался на диван, стоявший тут же, и, натянув плед, снова забывался в неровном и беспокойном сне.

Павел осознавал, что ещё неделя, максимум две такой жизни, и он себя загонит. Но как переломить эту ситуацию, он не знал.

Он и сейчас не собирался изменять уже устоявшемуся за последние дни порядку вещей, но что-то его остановило. Павел ещё раз огляделся, как-то нехотя и слегка удивленно, словно спрашивая себя: кто он, зачем он здесь, и, не найдя ответа, вышел на террасу, подошёл к перилам, облокотился, чуть перегнувшись через край.

Над ним тяжело и сонно дышало небо, уже лилово-чёрное, глубокое и бесконечное, со своими миллионами звёзд, тайнами и чёрными дырами. Где-то с западной стороны Башни ещё умирал закат, но из его квартиры, окнами на восток, этого было не видно. И слава Богу — Павел никогда не понимал красоты закатного неба, разорванного в клочья последними лучами цепляющегося за край горизонта солнца. Лиза иногда звала его на ту сторону Башни, «смотреть закат», и он нехотя соглашался. Только ради неё. Всегда ради неё.

Думать про Лизу было больно, и Павел с силой отогнал от себя эти мысли.

Снизу, из парка, послышались чьи-то голоса. Весело засмеялась какая-то женщина, судя по голосу, молодая и, наверняка, красивая. Ей вторил мягкий мужской баритон. Выложенные гравием дорожки, весело петляя, вели вглубь парка. Мелькали сквозь листву деревьев яркие огоньки подсветки, а откуда-то издалека доносилась музыка. Вальс цветов. Совсем некстати вспомнилась мать. Наверно из-за этой мелодии, так ею любимой. Музыка была единственным её утешением, только музыка могла стереть и стирала вечное холодное и брезгливое выражение с её лица, и оно становилось спокойным и почти счастливым. После стольких лет ругани и ссор, которые всегда сопровождали их с матерью отношения, да что там — после стольких лет жизни уже без матери — он наконец-то осознал, как же она была несчастна. Его родители были слишком разные, слишком. Мать не понимала отца, его увлечённость, погружённость в работу, а он не понимал её — не понимал и не хотел понять. Павел болезненно поморщился. Они ведь с Лизой тоже были очень разными, и как знать, останься Лиза жива, может, и у них всё бы закончилось, как у его родителей, и на