Шрифт:
Закладка:
— Ну уж расплакался! — перебила Феня. — Ты и близко-то к женщинам не подходишь. Сказывали они нам вот с Машей: постоишь в сторонке, повернешься спиной к ветру, чтобы не продуло, помаячишь так для виду — и был таков. Глядят бабы: был Артем Платоныч и нету Артема Платоныча.
— Кто это наплел про меня такое? — Апрель даже привстал за столом. — И ты, Фенюха, поверила такой брехне?
— Не поверила. Помолчи, Артем Платоныч. Дай людям послушать — вон в каком пекле были, а ты сравниваешь. Сеня, Гриша, рассказывайте. — Феня испуганно глянула на мать, на лейтенанта, на Авдотью с Машей, вмиг поняла, что и она приметила, как назвала незнакомого, в сущности, офицера ласковым именем «Сеня». Быстро поднялась, вышла из-за стола и скрылась за перегородкой, у судной лавки. Пошарила там, принесла никому не нужные две ложки. Догадливые и разумные гости сделали вид, что не обращают на нее никакого внимания. И чтобы выручить Феню окончательно, дядя Коля громко похвалил:
— Никак главную орудью принесла? Вот молодец, а то тычешься в сковородку этой вилкой, ни хренушки не подцепишь. Ложкой оно сподручней. Спасибо, дочка!
Феня благодарно посмотрела на него и тихо присела на краешек табуретки, подальше от лейтенанта. Потом, как бы вспомнив про что-то неотложное, подошла к печке, подняла руки, и в них свалился давно ждавший этой минуты Филипп Филиппыч.
— Сынок Фенин, — поторопилась пояснить Аграфена Ивановна.
— У, какой гвардеец! — Мищенко взял из рук матери мальца. — Ну, а где же твой батька?
— Убили, — сказал Филипп, а сам уж тянулся к рубиновой звезде боевого ордена на лейтенантовой гимнастерке.
Мищенко смущенно притих. Затем спросил глухо.
— Кто же убил твоего папку?
— Фашисты, — сообщил Филипп и, теребя орден, сейчас же, без паузы, спросил: — А ты командир?
— Командир.
— Ты герой? — допытывался Филипп.
— Как тебе сказать…
— Герой, герой! — подтвердил Гриша.
— Дай поиграть.
И когда Мищенко приготовился отвинтить орден Красной Звезды, врученный ему всего лишь несколько дней назад, Феня, испуганно ахнув, вырвала сына из его рук, тихонько шлепнув Филиппа-младшего, увела в горницу, за голландку, на свою постель. Мальчишка сейчас же дал такого реву, что Мищенко выскочил из-за стола, убежал в переднюю и вернулся с ребенком. На этот раз Филипп забрался к нему на колени, крепко обнял за шею, приготовился к стойкой обороне от матери, которая теперь стояла в дверях, и на лице ее отразились одновременно и состояние неясной тревоги, и смятение, и неловкость перед чужими людьми, и перед матерью, и особенно перед Авдотьей, которая сидела сиротливо и молча в сторонке, никем не замечаемая, как бы уж вовсе забытая всеми (глаза Авдотьи были полны скорби и невысказанной обиды, и Феня понимала, откуда могла взяться и эта скорбь, и эта обида), неловкости перед старшим и младшим братьями, даже перед Катенькой, и чувство стыда и великой виновности перед портретом, с которого глядел на веселое застолье светлыми и тоже веселыми глазами человек с дюжиной нарядных значков на танкистской гимнастерке. И эта тревога, и смятение, и неловкость, и стыд, и виноватость не могли все-таки скрыть главного, что было у нее на сердце. Этим главным была не угасавшая в ней никогда, со временем все накапливающаяся и усиливающаяся оттого, что не находила утоления, потребности любви, и предчувствие того, что с нею может произойти, и очень скоро, то, чего она так долго и тайно ждала, и пугало и делало ее счастливой. Феня даже вздрогнула, лицо ее исказилось, когда лейтенант передал ей Филиппа и сказал:
— Пойду к минометчикам. Скоро вечерняя поверка. Сейчас бойцы пойдут на прогулку. — Но Мищенко успел увидеть ее огорчение. Сейчас же прибавил: — Я скоро вернусь. Может, выйдете на улицу и послушаете, как мы поем? — сказал он уже всем.
Гости вместе с хозяевами вышли за ворота и не узнали своего села. Было около одиннадцати, но ни в одной избе не погасили лампы. До нынешнего дня Завидово погружалось в глухой мрак рано: селяне экономили керосин, которого у них было в обрез, так же как и хлеба. Дремотно-подслеповатые, вечно насупленные окошки вдруг ярко засветились, заулыбались, далеко бросили перед собой пучки желтого света, в которых замельтешили, заиграли, точно ночные светлячки, мохнатые снежинки. Почти у каждого дома в одиночку и группами стояли женщины, молодые, средних лет и вовсе старые, у их ног кувыркались в снегу, горланили ребятишки — теперь не отыскалось бы такой силы, какая могла бы удержать всех этих людей в избе. А посреди улицы солдаты строились в колонны: отделения, взводы, роты. Слышались звонкие в ночи команды:
— Отделение, становись!
— Взво-о-од, равняйсь!
— Справо по четыре рассчитайсь!
— Равнение на середину!
— Смирррна-а-а!!!
— Прямо шагом а-а-арш!!
Снежная, укатанная дорога тяжко вздрогнула под ударами сотен ног, и при третьем или четвертом шаге взметнулся требовательный и властный голос:
— Ррро-та, запева-а-ай!
На какое-то время слышались лишь шаги: жух, жух, жух. Команда повторилась — еще грознее и требовательнее. В пучке света показался и тот, кто ее подавал. По вырвавшемуся из его рта пару завидовцы догадались, что подает команду он. Феня удивилась, узнав в командире «своего» лейтенанта, удивилась, что не узнала его голоса.
В доме Мищенко говорил со всеми мягко, и кто бы мог подумать, что он может кричать так. громко и, как показалось Фене, сердито. «Злой какой», — подумала она с неудовольствием, когда команда раздалась в третий раз и когда в голосе лейтенанта можно было уже различить (во всяком случае, Феня различила) как бы угрозу. И тогда-то в ночное небо, запахнутое в теплую белую шубу туч, рванулись звуки незнакомой песни:
Тучи да бураны,
Степи да курганы,
Грохот канонады,
Дым пороховой…
Колонна подхватила припев, первых слов которого Феня не расслышала, но последующие различила отчетливо, у нее даже похолодело» дрогнуло под сердцем от суровых этих слов:
По донским станицам…
В грохоте сражений
Не смолкает бой.
— Раз, два, три! Раз, два, три! — отсчитывал по-прежнему громко и властно «Фенин лейтенант», но в голосе его теперь не было угрозы, и, счастливая, она тихонько повторяла вслед за ним: «Раз, два, три! Раз, два, три!»
— Авдей, давай!
Феня вскрикнула от этих слов взводного. Мать, стоявшая рядом, быстро обернулась к ней:
— Что с тобой?
— Ничего. Ничего, мама. Я так.
А
