и деды, и прадеды, и прапрадеды, равно как бабушки, прабабушки и прапрабабушки их были, на удивленье, добрыми, разумными и баснословно щедрыми людьми. Своеобразная эта психологическая подготовка завершилась совершенно уж безудержной похвалой в адрес молодого хозяина. Из слов, которые отчетливо слышны были в доме и от которых Гриша готов был провалиться сквозь землю, неопровержимо следовал вывод: великая битва под Сталинградом не увенчалась бы такой блистательной победой, если б в ней не принимал участия гвардии старший сержант Григорий Леонтьевич Угрюмов, кавалер сразу двух медалей: «За боевые заслуги» и «За отвагу». Это было уже слишком, и лицо Григория начало буреть, на скулах вспухли и ходуном заходили каменной твердости желваки, и скорее всего дело бы закончилось тем, что он выскочил бы из-за стола, выбежал в сени и турнул куда-нибудь подальше от своего дома не в меру разошедшихся мужиков. Но упредила Аграфена Ивановна, на которую, собственно, и была в первую очередь направлена «психическая атака». Она отошла от печки, — широко распахнула дверь и впустила вместе с потоками холодного воздуха чаявших этой минуты, бесконечно довольных, счастливых односельчан.

— Входите, входите, чего там мерзнуть! Николай Ермилыч, Архип Архипыч, Максим, Тихан Зотыч, Тиша!.. Милости прошу, да не сымайте вы валенок-то, ай нам трудно помыть полы? Рассаживайтесь, ради бога! Вот тут, тут… Артем Платоныч, а вы что же стоите у порога? Присаживайтесь, в ногах правды нет! Чем богаты, тем и рады… Максим, нет ли письмеца от моего старика-то? Нету? Господи, вторая неделя пошла… Садитесь, садитесь, милые вы мои! Радость-то какая у нас нынче! Павлик, лезь на печку, сопли-то вон как текут. Простыл, поди! — Она и говорила, и указывала каждому его место, и успела уж добыть где-то за фанерной перегородкой у печки бутылку, поставить ее на стол и сообщить сокрушенно и виновато, что недоглядела, пережгла немного, потому-де и мутновата самогонка, но — слава богу — крепка, горит, что твой керосин-бензин!

— Пускай горит себе на здоровье, — перебил вдруг ее дядя Коля. — Не за тем мы тут объявились, Аграфена. Нам бы на сталинградских героев поглядеть да послушать их — так что можешь спрятать твою бутылку.

Феня, видя, что одной матери теперь не справиться, поднялась из-за стола, опять украдкой глянула на лейтенанта и, уверенная, что и он сейчас будет глядеть вслед ей, быстро и легко направилась к печке, где на высоком таганке поджаривалась картошка на армейской, фронтовой тушенке. На вошедшую без стука Машу Соловьеву посмотрела враждебно, но спохватилась, торопливо пошла навстречу.

— Ой, как хорошо-то! — воскликнула Феня, обнимая подругу. — Ну, раздевайся, помогай нам с мамой! Где ты так долго пропадала? Не видала тебя сто лет!.. Раздевайся, проходи! — Повернулась к Мищенко, сказала неестественно громко и беззаботно: — Знакомьтесь, это Семен Мищенко, ну, а это наш Гриша, мужиков ты всех хорошо знаешь. Ну, а это моя подруга Маша Соловьева!

Аграфена Ивановна вышла из-за перегородки, поставила сковородку на стол и поглядела на Машу. Лицо Соловьевой немного подурнело, на щеках пропечатались темные пятна, губы припухли, а под глазами вроде отеки объявились, под платьем уже явственно обозначилась округлость. Старики тоже все оглянулись на Машу и, кажется, первый раз смотрели на нее с уважением. Знали, что по дороге из госпиталя приезжал к ней муж, знали, что на рассвете, не показавшись людям, он ушел на станцию; знали и про то, что Маша в первую же минуту их свидания призналась, что была неверна ему и что Федор оценил ее мужество и даже ни разу не ударил, сказал только на прощанье: «Ладно, вернусь — разберемся. Узнаю, кто удружил… кто так уважил фронтовика, тогда и поквитаемся. А сейчас пока, дорогая моя женушка!» — и хлопнул дверью. С дороги, из Аткарска, прислал письмо. Всего несколько слов: «Ухажеру скажи: приеду — убью». И все. Так еще одна веревочка захлестнулась, свилась, скрутилась, затянулась в тугой узелок. Кто и когда теперь его развяжет? И развяжет ли?

Пришла глянуть на фронтовика Авдотья. Прямо с порога спросила:

— А где же племянник-то мой, Сережа?

Выйдя ей навстречу и обнимая, Гриша спросил: — Разве вы не получали моего письма?

— Что, что с ним?! — закричала Авдотья.

— Да ничего плохого с ним не случилось, наоборот… — поспешил объяснить Гриша. — В военное училище его направили, офицером будет Серега.

— Слава те… — Помолчала, глянула в лицо Гриши почти с мольбою; — Авдеюшку… сыночка мово, не ветрел ли где? А?

— Нет? Авдотья Степановна. Не встречал.

В избе стало тихо-тихо. Приблизясь к столу, Авдотья пристально посмотрела на незнакомого лейтенанта, потом на побледневшую Феню, ничего не сказала, вздохнула только. Поздравив хозяйку с возвращением сына, мужики стали просить офицера, чтоб он рассказал им про недавние бои у Сталинграда.

— Говорят, Иосиф Виссарионыч сам туда выезжал, руководил вами. Правда, что ли? — спросил для начала дядя Коля.

— Может, и приезжал. Но мы не видали, дедушка. Малые для этого у нас чины. Мы ведь с Гришей не генералы, — сказал лейтенант. И быстро прибавил: — Мы, сталинградцы, ему письмо писали. Клятву.

— Слыхали про то. Это чтоб город врагу не сдавать и изничтожить их, поганцев, всех как есть до единого на Волге. По радио Левитан сообщал, — пояснил Апрель и вдруг обратился к Мищенко с просьбой, совершенно уж неожиданной: — Ты, товарищ командир, секретное-то при мне не сказывай. Дырявый я для всяких там военных тайн. Какой-нибудь час-другой потерплю, помолчу, а потом зачнет во мне свербить, царапаться, лезть наружу, не вытерплю — все выложу своей старухе, а та мигом разнесет по селу, так что вы, товарищи военные, поосторожней со мной, — заключил Апрель серьезно.

— Спасибо, дедушка, за предупреждение! — улыбнулся лейтенант. — Только секретов у нас с Грищей больших нет.

— Ну и слава богу, ну и ладно, — молвил удовлетворенно Апрель. — Теперь сказывайте, как вы там… энтих псов…

— Рассказывайте, ребята, — попросил и дядя Коля, — а насчет секретов — не слушайте Артема, Наговаривает он на себя. Делать ему нечего, вот он и…

— Совести у тебя нет, Ермилыч. Ты ноне цельный день в тепле, в правлении своем просидел, а я с бабами снегозадержанием в огороде занимался. Мне б в мои лета кирпичи на печке протирать тощим задом да старые мослы греть, а я день-деньской в снегах торчу да с бабами воюю. А битва эта — пущай на меня не обижаются фронтовики, — битва эта погорячей сталинградской будет. Там у вас кто? Враг! С ним дело яснее ясного: на прицел — и бац. А с бабами? К ним подход иной