Шрифт:
Закладка:
Звонкая, ослепительно звонкая тишина повисла в комнате, и, зная, что она сейчас оборвется либо торжествующим бессвязным воплем, либо — чего всего вероятнее — опять бабьим плачем, Федор Федорович заторопился и, вытащив откуда-то из-за пазухи бумагу, быстро прочел сообщение Советского информбюро.
Кто плакал, кто кричал «ура», дядя Коля, Апрель, Тихан Зотыч и Тишка мяли в своих объятиях сухонькую фигуру Знобина, а женщины — Наталью Петровну, потом обнимались и целовались друг с другом, пока хозяйка не растолкала всех по лавкам, по табуреткам, по углам и не понеслась по избе кругом, подогревая себя сейчас же подвернувшимися словами частушки:
Мой миленок на войне,
На германском фронте.
Вы летите, пули, мимо,
Милого не троньте!
Она кликала, заманивала глазами, звала подруг на середину избы и, видя, что одного куплета для этого мало, завела второй — еще громче и задористей:
Неужели пуля-дура
Ягодиночку убьет?
Пуля, влево, пуля, вправо,
Пуля, сделай поворот!
Маша не успела даже удивиться, почему это первой к ней присоединилась не Феня и не кто-нибудь еще, а пугливая и застенчивая до обморока Настя Вольнова и почему именно она запела прямо в ее, Машино, лицо слова дерзкой и намекающей на что-то частушки (где только подобрала такую?).
Получила письмецо,
Цензурою проверено,
На обратной стороне —
Гулять ни с кем не велено.
Женщины и мужики засмеялись, закричали, поддерживая Настю:
— Ай да молодец! Так, так, Настенька! Ищо поддай!
Но Соловьева опередила, приблизилась, пританцовывая, к Насте вплотную и, жарко дыша ей в лицо, весело сверкая зеленоватыми озорнущими глазами, запела:
Не дождешься тех минут,
Когда из армии придут.
Рубашки белые наденут,
По деревнюшке пройдут.
А Настя тут как тут:
Скучно милому мому
Сидеть в окопе одному.
Кабы легки крылышки,
Слетала бы к нему.
Маша — ей сквозь собственный смех, вызывающе!
Мой миленок не в тылу,
Он в бою, в самом пылу.
Он уехал воевать,
Не велел мне горевать.
— Ну и ну! Вот баба! — мотай головой восхищенный Тихан Зотыч. Покалеченная рука его давно уж вышла из повиновения и теперь подпрыгивала перед его носом, приладившись к пляске и частушкам.
Никто не мешал этим двум, понимая, что идет спор, и притом не шуточный, так что впутываться в него не след.
Между тем Настя уже принахмурилась, приглушила голос:
Ягодиночка на фронте,
Пули черные летят,
Неужели сероглазого
В земельку повалят?
Притуманилась и Маша, вмиг подстроилась под юную свою подругу:
Сероглазого убили
Из винтовки боевой.
Он лежит в сырой земелюшке,
Не думает домой…
Видя, что Катерина Ступкина опять поднесла к глазам угол платка, Настя широко улыбнулась, вихрем пронеслась по кругу, запела:
Мой миленок на войне
Управляет ротою.
А я тоже не гуляю,
На быке работаю.
Подхватилась Маша:
Заменила тракториста —
Стала тракторы водить.
Неужели гармониста
Не сумею заменить? —
и, не дав подключиться Насте, изогнулась, приблизилась к Архипу Колымаге, дерзко выкрикивая:
Ты не стукай и не брякай,
Ягодинка, не пущу.
Для посылочки солдатикам
Перчаточки вяжу.
Не обращая внимания на Антонину, метнулась к Тишке, приподняла ладонью острый его подбородок, запела прямо в лицо ему:
Ой, война, война, война,
Она меня обидела:
Она заставила любить
Кого я ненавидела.
— С ума сошла баба, — тихо молвила Катерина.
Весь путь до районного центра его руководители проехали молча, и, лишь прощаясь у исполкома с Натальей Петровной, Знобин сказал, отвечая каким-то своим, очевидно, всю дорогу занимавшим его мыслям:
— Дурак он, дурак!
— Кто? — не поняла Наталья Петровна.
— Гитлер. Кто ж еще!
Под утро Маша Соловьева осталась в своем доме одна. Машинально, механически как-то прибрала в горнице, разобрала постель, легла, цо сон не шел к ней. Глядела в потолок, думала: «Догулялась, милая!» Глаза ее были мокры, но не от рыданий, а от сильной тошноты: теперь она уже была совершенно уверена в том, что понесла.
«Ах, не все ли равно!» — решила она и потянула на лицо теплое стеганое одеяло, когда услышала тихий двукратный стук в окошко. Нет, то был стук не ее дружков-ухажеров. Так стучать мог только один человек.
— Все, — тяжко обронила Маша в тревожную тишину и, вмиг раздавленная чем-то неимоверно тяжелым, села на кровати, свесила босые, не чувствующие холода ноги. Спросила больным голосом: — Кто там?
— Это я, Федор. Открывай, Маша!
— Все, — снова вырвалось у нее.
19
Войска, участвовавшие в разгроме немцев под Сталинградом, отводились в ближние тылы на отдых и переформирование. Случилось так, что дивизия, где служил гвардии старший сержант Григорий Угрюмов, была дислоцирована в их районе, а стрелковый полк, в состав которого входила минометная рота, расквартирован в Завидове. Если бы неделю назад там, в заснеженной балке Караватка, откуда расчет Гриши обстреливал последние рубежи окруженного врага, кто-то сказал бы старшему сержанту, что буквально на днях тот окажется дома, то он посмотрел бы на такого человека, как на сумасшедшего. Между тем чудо свершилось: живой и невредимый, Гриша стоит сейчас в своей бане, и яростно нахлестывает дубовым веником распаренное, красное тело своего взводного — лейтенанта Мищенко. Да, да, того самого Сеньки Мищенко, из-за которого понес когда-то тяжкий сердечный урон приятель Гриши- Серега. Душевные раны, как известно, зарубцовываются медленно, они долго еще мучили Серегу и попритихни лишь тогда, когда — уже на фронте — он узнал от самого Сеньки о том, что и у него не спадалось с Леной: непостоянная, она вскорости влюбилась в преподавателя литературы и вышла за него замуж. Гриша парил Мищенко и — в какой уж раз! — давился тому, что казавшаяся когда-то непомерно большой
