Матвеев, протягивая руку.

Литвиненко суетливо и безуспешно стягивал варежку.

— Выпьем? — Матвеев кивнул на фляжку, лежащую возле коптилки на ящике.

— Никак нет, товарищ капитан, не умею.

— Это дело нехитрое, — усмехнулся Матвеев.

Взводный наконец стянул варежку. И они пожали друг другу руки.

— Чайку бы, — попросил Литвиненко.

— Тоже можно.

…А час спустя началось.

Матвеев вдруг увидел себя словно со стороны маленьким мальчиком, бегущим через мост, доски которого разъезжаются в стороны. И с ними разъезжаются ноги, как на льду. Но поток пенящейся внизу воды не похож на мутный зрачок льда. Поток булькает, шипит, грозится. И небо отражается в нем каким-то странным оранжево-черным цветом, изогнутым, переплетенным. Мать кричит с берега, заламывает над головой руки… А ему не страшно, его гонит веселый азарт. Только трудно дышать.

…Он бежал, не пригибаясь, по вырытой в снегу траншее, и ему действительно трудно было дышать, как тогда на мосту. Он бежал на позицию первого взвода, где уже убили командира, где не было связи и где могли прорваться немцы.

Оранжевый цвет сменился черным, но не таким ясным и чистым, как тогда под мостом, и не вода шипела сейчас над ним. Не вода.

Он споткнулся о чье-то тело, твердое, заснеженное, и нырнул лицом вперед, как тогда между досок. Он не слышал крика матери. Но знал, что она кричит.

Вода перевернула его, точно хотела поудобнее уложить на гладких, покрытых водорослями камнях, скользких, будто мокрое мыло. Камни оказались добрыми, пожалели его — ловко передавали друг другу до самого берега.

По счастливому лицу матери текли слезы.

Он нагнулся, поднял камень. И, зажав в кулаке, понес домой. Мать шла позади. Не говорила ни слова. Он тоже молчал…

…Молча поднял противотанковую гранату и зажал ее в кулаке, как камень.

Танк выплыл справа. Траншея осела под ним, искривилась. Запах железа, масла, отработанного топлива перешиб все другие запахи. Выкрашенный в белый цвет, прикрываемый метелью танк, если бы не плывущая под ним траншея, был бы почти не виден, он лишь угадывался метрах в пяти.

Как и в детстве, страха не было. Азарт? Самую малость. Все остальное — холодная расчетливость.

Танк пересек траншею. Матвеев напрягся, метнул гранату. Целил в мотор.

Попал!

Телефонную трубку не вырвешь из окоченевших пальцев связиста.

— Алло! Алло! «Сорока»… «Сорока»… Я — «Медведь». Пусть Литвиненко берет своих курсантов. И бегом на позицию первого. Бегом!

…На их участке бой прекратился к утру. Но справа, километрах в трех, почти до полудня слышались стрельба и артиллерийская канонада.

— Твои курсанты молодцы, — сказал Матвеев, когда они завтракали, хоронясь от ветра за полусгоревшим опрокинутым грузовиком.

— Осталось их мало, — подавленно ответил Литвиненко.

Его худое молодое лицо было бледным, почти зеленым, а нос вымазан сажей.

Подошел старшина роты. Сказал:

— Товарищ капитан, смотрите, вот у фрица нашел. Бумажка какая-то.

Это оказалась наша листовка на немецком языке. Литвиненко взял ее. И начал быстро переводить.

«Всему офицерскому составу немецких войск, окруженных в районе Корсунь-Шевченковской.

42-й и 11-й армейские корпуса находятся в полном окружении. Войска Красной Армии железным кольцом окружили эту группировку. Кольцо окружения все больше сжимается. Все ваши надежды на спасение напрасны…

Попытки помочь вам боеприпасами и горючим посредством транспортных самолетов провалились. Только за два дня, 3 и 4 февраля, наземными и воздушными силами Красной Армии сбито более 100 самолетов Ю-52.

Во избежание ненужного кровопролития мы предлагаем принять следующие условия капитуляции:

1. Все окруженные немецкие войска во главе с вами и вашими штабами немедленно прекращают боевые действия.

2. Вы передаете нам весь личный состав, оружие, все боевое снаряжение, транспортные средства и всю технику неповрежденной.

Мы гарантируем всем офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь и безопасность, а после окончания войны — возвращение в Германию или в любую другую страну по личному желанию военнопленных.

Всему личному составу сдавшихся частей будут сохранены: военная форма, знаки различия и ордена, личная собственность и ценности, старшему офицерскому составу, кроме того, будет сохранено и холодное оружие».

— Ты же готовый переводчик, — удивился Матвеев.

— Нет-нет. Я специально просился в пехоту.

2

Из дивизионной газеты Н-ской части от 18 февраля 1944 года:

«Молодцы, курсанты!

В жестоких боях по ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки немецко-фашистских захватчиков исключительные мужество и героизм проявили курсанты учебного батальона нашей части. Сражаясь на участке, где гитлеровское командование предприняло решающую попытку вырваться из окружения, курсанты несокрушимой стеной стали на пути фашистских танков и бронетранспортеров.

Шестнадцать вражеских машин навечно застыли перед их позицией. Особенно отличился взвод младшего лейтенанта Литвиненко, уничтоживший пять немецких танков. Все курсанты взвода представлены к боевым наградам. Девять из них посмертно».

3

— Пристегните ремни. Самолет идет на посадку.

Стюардесса лебедем проплыла по салону, взгляды мужчин следовали за ней. Матвеев, сидевший возле иллюминатора, видел лишь плечи и красивую шею девушки. И волосы темной бронзы, видимо крашеные. Но все равно смотреть на стюардессу было приятно. В самом ее пребывании здесь, на борту самолета, было что-то от психотерапии.

За иллюминатором в обнимку с солнцем двигались облака, голубела даль. Там, где-то под облаками, лежала земля.

Первый раз он летел самолетом в сорок третьем. То был транспортный «дуглас». Начальник госпиталя, худой, усталый, но крайне жизнерадостный грузин, через знакомого штурмана устроил Матвеева на этот рейс. Весь фюзеляж был забит мешками с валенками.

— Полезай туда, наверх. Там напарник есть, — посоветовал штурман, хитро улыбаясь.

Матвеев не придал значения улыбке. Он подумал, что штурман сомневается, удастся ли ему забраться на груду мешков. Однако война чему не научит…

Длинное чрево самолета выглядело неприветливо и даже немного пугающе. Но там, где-то наверху, между мешками и алюминием, был живой человек. И это сознание бодрило, успокаивало.

— Старшой! — крикнул штурман. — Ты к нему под тулуп лезь, а то на высоте замерзнешь.

Над входом в кабину пилотов чуть желтела крохотная лампочка, дальше же было почти темно. Солдат, видимо, спал, голову накрыл тулупом. Матвеев не стал его будить, прилег рядом.

Загудели моторы. Самолет задрожал, затрясся, стало покачивать. И хотя шинель была на Матвееве новая, он вскоре убедился, что штурман не зря предупреждал — здорово похолодало в самолете.

Толкнул он своего попутчика. И крикнул, потому что гудели рядом моторы:

— Браток, пусти фронтовика погреться!

В ответ «браток» еще крепче натянул на себя тулуп и вроде бы сжался.

Насмотрелся Матвеев за эти военные годы на людей, каких только не встречал. Подумал: «Черт с ним. Может, человек контуженый. Не замерзну и так…» По примеру попутчика