Шрифт:
Закладка:
Голос тети Кати, спросившей: «Кто там?» — вернул Григорьева к действительности. Он назвался, и тетя Катя с негромким радостным вскриком открыла дверь и прильнула седой головой к плечу Григорьева.
— Все такой же, — говорила она, не спуская увлажнившихся глаз с Григорьева, — могучий, спокойный… Светочка как? — не давая ему произнести и слова, торопливо говорила тетя Катя, стараясь за этой торопливостью скрыть свое волнение. — Проходите, проходите, Борис Борисович, к свету, я получше разгляжу, в темноте глаза мои отказывают…
Григорьев всегда был сдержан в проявлении чувств, но с тетей Катей не мог сохранить внешней безучастности, взял ее под руку и повел в комнаты. Усадил хозяйку в кресло и только тогда сам опустился на кушетку подле нее и принялся рассказывать о столичном житье любимой племянницы тети Кати.
Григорьев говорил правду: что жена тоскует по дочерям, разъехавшимся с мужьями, что без работы ей трудно — оставила школу в тот год, когда родился внучек и надо было ухаживать за ребенком и нести дежурство по дому, что до сих пор не может забыть свою хлопотную школьную жизнь, а вернуться к детям поздно, годы не те, работоспособность не та, проверка тетрадей по вечерам сколько сил отнимает… Одно утаил, не хотел тревожить тетю Катю: трудно Светлане в опустевшей квартире, корит его за то, что все свое время отдает работе, а оставшись дома в праздник, в выходные без дела, не знает, куда себя деть, и, бесцельно походив по комнатам, неизбежно утыкается в какую-нибудь книгу по металлургии, в зарубежный специальный журнал и опять вызывает нарекания Светланы, и опять между ними возникает отчуждение, которого он сам стал бояться. Не сказал и о том, что Светлана грозится уехать к дочери в Норильск, лишь бы не оставаться одной, да и облегчение там будет молодым родителям от ее хлопот по дому… Не стал он ничего этого говорить старой женщине, которой не до скуки, мысли у нее — о больном муже, все хлопоты о том, как бы поддержать его. Не осудит ли она Светлану, не растревожится ли в придачу к своим семейным волнениям?
Узнав, что Григорьев собирается в больницу, тетя Катя захотела было идти вместе с ним, но Григорьев отговорил ее на ночь глядя ехать в такую даль, на правый берег. Еще, чего доброго, испугает Афанасия Федоровича появлением в неурочный час. Хозяйка согласилась, тем более, что всего лишь часа два, как приехала от него, и с устатку вздремнула, потому и не сразу открыла дверь на звонок Григорьева. И засуетилась: надо что-нибудь вкусненькое приготовить больному и на дорогу Григорьеву.
— Пошли со мной в кухоньку, там и тепло, и светло, — говорила хозяйка дома, — и чаем напою, и сготовлю на скорую руку, а вы, Борис Борисович, расскажите мне подробнее, как живете.
Григорьев ждал, что тетя Катя примется рассказывать, как получилась болезнь Афанасия Федоровича, станет клясть директора, но она ничего об этом не сказала, вся ее жизнь с мужем прошла по заводам, знала она, как трудно винить кого-то в заводских конфликтах, и не стала сплетничать о мужниных делах. Таковы уж строгие порядки в этом доме. Поняв все это, Григорьев совсем просто почувствовал себя и рад был бы остаться здесь на ночь — тетя Катя, едва он вошел в дом, сказала, что не отпустит его, — но отменить визит к больному или перенести его на следующий день нельзя, завтра, может статься, не выкроишь и часа.
С сожалением покидал Григорьев гостеприимный домик. За какой-нибудь час, который он провел там, стало ему и спокойнее и теплее на душе. Вот же нужен человеку семейный угол, простые житейские разговоры, домашние дела. И с тягостным чувством вспомнил тот разговор со Светланой, когда она сказала, что невмоготу ей в пустой квартире, без дела, одной и что хочет она поехать к дочери на Север. «Тебе-то все равно, есть я или нет, — с укором сказала она тогда. — Приходишь едва не ночью, уходишь рано утром…» Как будет жить он без Светланы, без сознания, что его ждут дома?..
Григорьев давно не видел Афанасия Федоровича и с беспокойством ждал встречи с ним. Уж очень много надежд было связано у всех с выздоровлением Ковалева и возвращением его на завод. Не один десяток лет проработал он главным инженером, залезал во все щели, знал слабые и сильные стороны коллективов цехов, оснащенность техникой, характеристики агрегатов, в том числе и в доменном и мартеновских цехах, хотя сам был прокатчиком. Григорьев знал, что он может быть неуступчивым, бесцеремонным, даже грубым, не остановится перед крепким словцом, когда на производстве что-то не ладится или делается вопреки его распоряжениям. Да, нелегкий характер у старика, Григорьеву и самому в прошлом приходилось терпеть от него разное, и если бы не молчаливость и спокойствие Григорьева, бог весть, чем бы кончились их стычки. Однажды Ковалев был буквально взбешен нежеланием Григорьева, тогда начальника цеха, объяснять, почему печи идут неровно. Целую неделю главный инженер провел около домен, а под конец явился в кабинет Григорьева и устроил ему разнос в таких выражениях, в каких никто никогда с начальником цеха не посмел бы разговаривать.
Григорьев стерпел, сидел за своим столом, обложенный иностранной технической литературой, и молчал. Выведенный из себя, Ковалев выскочил из кабинета, с такой силой хлопнул дверью, что персонал цеховой конторы сбежался в крохотную приемную. Начальники отделов сунулись было в кабинет, но, увидев Григорьева, спокойно читавшего какой-то металлургический журнал, разошлись по своим местам.
Да, груб был Ковалев в гневе, но все нити управления производством крепко держал в руках и никому не позволял нарушать культуру эксплуатации заводских агрегатов. И даже Логинову не уступал, не давал из прихоти менять технологические режимы работы печей и прокатных станов, пока не слег в больницу, доведенный до исступления стычкой с директором. По характерам своим оба стоили друг друга…
Нужен был Ковалев заводу, сейчас особенно, и как бы старик ни встретил, нельзя было волновать его, пусть
