Каким бесшабашным самодовольным болваном он был в молодости, беря и отшвыривая все, что понравится, не заботясь о последствиях. Но Кхин он оставил не только потому, что был более предан войне, чем ей. Он ушел из-за ее дочери. Из-за Луизы. Потому что понял, как их отношения сказываются на ней.

– Займусь ужином, – пробормотала Кхин и вышла из комнаты.

Линтон с Луизой не шелохнулись. Луиза так и сидела на коленях, даже не подняла глаз, чтобы проводить взглядом мать, она будто смотрела внутрь себя, перебирала записи бедствий, прошлых и будущих.

– Встань, – велел Линтон.

В напряженные моменты давала о себе знать привычка командовать, собственная манера его порой раздражала, но Луиза словно и не заметила ничего. Она поднялась и села напротив; Линтон, вертевший в пальцах сигарету, протянул девушке пачку. Она без колебаний взяла сигарету и позволила ему поднести огонь. В отсутствие матери она явно чувствует себя более свободно, подумал Линтон.

– Мама не разрешает курить в доме, – невнятно проговорила Луиза, не вынимая сигареты изо рта. – И я тоже этого не одобряю.

– Прости, – извинился он и тоже закурил.

– Да ладно.

Луиза улыбнулась, но в улыбке было столько печали, и он тут же вспомнил печали ее детства – детства, в котором его присутствие, по понятным причинам, возмущало ее. В те годы Линтону лишь хотелось помочь, возродить огонек детской невинности, радости, глубоко похороненный внутри. Но его нынешний интерес к Луизе (совершенно иного рода!) заставлял стыдиться прошлого, как будто тот прежний интерес заранее предполагал нынешний.

– Я и забыл, что ты была беспощадным ребенком.

Она посмотрела на него в упор; любопытство – или боль? – пряталось в уголках идеального рта.

– Ты не одобряла всё и всех, и особенно меня.

– Разве?

– Я называл тебя маленькой старушкой.

Ей это, похоже, понравилось. Она еще разок глубоко затянулась.

– Не помню.

– Что с вами было после моего ухода? Я слышал, вспыхнула чума.

Свет в лице погас. Луиза загасила сигарету о блюдце.

– Что с нами было… – повторила она, глядя куда-то вниз или, возможно, назад, в прошлое. Внезапно снова прямо посмотрела на Линтона: – А было то, что нас отослали в деревню, и почти год мы не видели свою мать. Я до сих пор не понимаю, почему, когда чума закончилась, нас не вернули ей. – Луиза помолчала, будто ждала от него объяснений тому, чего не могла понять. – Помнишь Хта Хта? Няню, которая была беременна? Она до сих пор с нами, – Луиза чуть качнула головой в сторону кухни. – Ее изнасиловали, когда мама оставила нас в Киоваинге. И она поехала с нами в деревню в долине тигров, когда мы ушли из Билина… Раз в две недели у меня случались приступы малярии. Меня била ледяная дрожь, я звала маму… – Взгляд нацелился на сигаретную пачку на столе. – Можно еще одну?

Линтон протянул пачку, она вытащила сигарету, зажала в губах, он поднес зажигалку.

– Мне нравилась та деревушка, – сказала Луиза, явно стараясь смягчить тон. – По ночам вокруг нашей хижины рыскал тигр, потому что ребенок Хта Хта был рожден во грехе, – ну, так шептались деревенские… Меня там крестили, пруд был настолько глубоким, что, говорили, у него нет дна. Священник думал, что убедил меня креститься, чтобы искупить грехи Хта Хта и моей матери… Я чувствовала себя старухой, словно детство давным-давно позади.

– Вот видишь? Маленькая старушка.

Теперь она даже рассмеялась вместе с ним. Но, словно смиряя себя, тут же затушила сигарету.

– У тебя есть право на личное счастье, – сказал Линтон.

Ее, похоже, оскорбила откровенная бесцеремонность его слов. И что, черт побери, он имеет в виду? Что она могла найти кого-то получше Не Вина? Что есть участь получше, чем добровольный домашний арест? Что он единственный из всех мужчин, кто способен вызволить ее из тисков печали, уходящей корнями в детство?

– Это такой американизм? – поинтересовалась она. – Право на личное счастье…

– Американизм?

– Вы всегда мыслите такими поверхностными понятиями, ни о чем?

До этого момента Линтон чувствовал себя относительно уверенно, хотя бы в себе, если уж не в своей стремительно меняющейся тактике в переговорах с этой женщиной.

– Да, – решился он. – Точно. Я сторонник идеи «все или ничего».

Когда она не улыбнулась в ответ, он обвел рукой мрачную комнату:

– Запереть себя здесь означает принять несчастье – разве нет? – И, не сдержавшись, улыбнулся. – Тут все просто взывает к бунту.

– Любопытно, особенно из уст человека, участвующего в мирных переговорах.

– Выходи за меня замуж.

Несколько секунд Луиза внимательно изучала Линтона, прикидывая, насколько искренни его слова. А потом расхохоталась, и в смехе ее звенела неистовая ненависть – к нему, к себе, к уродливому миру, в котором они живут.

– То есть я буду семидесятой женой, генерал? Вы забыли, что я любовница диктатора? Что я избавилась от его ребенка, что его жена пырнула меня кинжалом? Вы что, не читаете газет?

Сердце его бешено колотилось, он рвался одновременно и защититься, и перейти в нападение. Луиза, тяжело дыша, уставилась на него с выражением готовности принять бой. Но за этой готовностью Линтон узнал тревогу воина, который видит шанс на передышку, но не решается воспользоваться им. Возможно ли, что она хотела его – что она тоже предвидела освобождение, которое они могли обрести друг в друге?

Он подался вперед и схватил ее за запястье – не так нежно, как хотел бы, но с осязаемой любовью, с осязаемым почтением.

– Даже если газеты пишут правду, какое это имеет значение.