Шрифт:
Закладка:
– Да что с вами случилось? – спросил его один из сослуживцев. – Сегодня вы веселый, славный малый.
– Ничуть не странный, не заносчивый, – подхватил другой.
– Прежде, – прибавил третий, полковой поэт, – вы были похожи на завистливую тень, возвращающуюся на землю, чтобы насмехаться над радостями живых. Сегодня игры и смех как будто порхают по вашим следам… и т. д.
Слова этих господ, не отличавшихся особым тактом, хотя и были довольно резки, ничуть не были неприятны Люсьену и нисколько не раздражали его.
В час ночи, оставшись один, Люсьен подумал:
«Итак, единственный человек на свете, мысль о котором не доставляет мне никакого удовольствия, – это госпожа де Шастеле?
Как порву я своеобразную связь, существующую между нами? Я мог бы попросить полковника отправить меня в N., где я принял бы участие в подавлении рабочих беспорядков. С моей стороны будет невежливо не заговаривать с нею больше: будет похоже на то, что я играл…
Если я чистосердечно признаюсь госпоже де Шастеле, что мое сердце остыло при виде маленькой мерзкой ханжи, она будет презирать меня как человека глупого и лживого, и я никогда больше не услышу от нее ни слова.
Как же так? – думал Люсьен, возвращаясь к мысли о своем поведении. – Возможно ли, чтобы чувство, такое пылкое, такое необыкновенное, буквально заполнявшее всю мою жизнь, – и дни и ночи, – лишавшее меня сна, заставившее позабыть даже родину, возможно ли, чтобы это чувство было вытравлено, уничтожено таким пустяком? Великий боже! Неужели все мужчины таковы? Или я глупее других? Кто мне разрешит эту проблему?»
На следующее утро пронзительные звуки трубы, которые в кавалерийских полках называются «дианой», разбудили Люсьена в пять часов, и он с озабоченным видом стал прохаживаться по комнате; он был глубоко изумлен; он ощущал огромную пустоту, не думая больше только об одной госпоже де Шастеле. «Как, – говорил он себе, – Батильда для меня ничто?» И прелестное имя, производившее раньше на него такое магическое действие, казалось ему теперь самым обыкновенным.
Он принялся подробно вспоминать все положительные качества госпожи де Шастеле, но так как он был в них менее уверен, чем в ее неземной красоте, он вскоре вернулся к ее наружности.
«Какие великолепные волосы! Блестящие, как самый лучший шелк, длинные, роскошные! Какого восхитительного цвета были они вчера, в тени высоких деревьев! Очаровательный оттенок! Это не золотые волосы, воспетые Овидием, и не волосы с красноватым отливом, какой мы встречаем у самых прекрасных головок Рафаэля и Карло Дольчи. Может быть, я назову этот цвет не слишком изысканно, но они в самом деле орехового цвета и блестят, как шелк. А чудесная линия лба! Сколько мыслей скрывается за этим высоким лбом, – пожалуй, слишком много… Как я боялся его когда-то!
А глаза! Кто видел когда-нибудь такие глаза? В этом взгляде – бесконечность, даже когда он с полным безразличием скользит по какому-нибудь предмету. Как она смотрела у „Зеленого охотника“ на свою карету, когда мы к ней подходили! А как восхитителен разрез этих прекрасных глаз! Как они окружены синевой! Особенно кажется небесным ее взор, когда он ни на чем не останавливается. Тогда ее душа как будто поет в этом взгляде.
Нос у нее с маленькой горбинкой; у женщин мне это не нравится, и у нее мне это никогда не нравилось, даже когда я ее любил… Когда я ее любил, боже мой! Куда мне деться, что делать? Что сказать ей? А если бы она была моей?.. Ну что же, я буду честен в этом, как и во всем остальном. „Мой дорогой друг, я безумец, – скажу я ей. – Укажите, куда мне бежать, и, как бы ни было ужасно это место, я отправлюсь туда“». Это благородное чувство оживило немного душу Люсьена.
Чтобы рассеяться, он продолжал свою критическую оценку:
«Да, нос с горбинкой, устремленный к могиле, как говорит напыщенный Шактас[48], придает лицу слишком большую серьезность. Серьезность – не беда, но суровые ответы, в особенности когда они заключают в себе отказ, из-за этой черты, особенно когда лицо повернуто к тебе в три четверти, приобретают привкус педантства.
А рот! Можно ли представить себе более тонкий и лучше обрисованный контур? Он прекрасен, как самые прекрасные античные камеи. Этот контур, такой нежный, такой тонкий, часто выдает госпожу де Шастеле помимо ее воли. Какую очаровательную форму принимает ее верхняя, немного вздернутая губа, которая словно теряет свои очертания, когда при госпоже де Шастеле скажут что-нибудь такое, что ее растрогает! Она совсем не насмешлива, она не простила бы себе ни малейшей насмешки, однако при каждом напыщенном выражении, при всяком преувеличении в рассказах этих провинциалов как приподнимается уголок ее красивого рта! Из-за одного этого дамы находят ее злой, как говорил когда-то у госпожи д’Окенкур господин де Санреаль. У нее действительно очаровательный, насмешливый и веселый ум, но она как будто раскаивается всякий раз, когда обнаруживает его».
Однако это подробное перечисление красот и достоинств госпожи де Шастеле не оказывало никакого действия на любовь Люсьена: она не возрождалась. Он рассуждал о госпоже де Шастеле, как рассуждает знаток о прекрасной статуе, которую он собирается продать.
«В конце концов, она, должно быть, в душе ханжа; лучшее доказательство – то, что она выкопала эту отвратительную компаньонку. В таком случае она скоро станет злой, сварливой… Да, кстати, а подполковник?..»
…
Люсьен задержался немного на этой мысли.
«Я предпочел бы, – думал он с безразличием, – чтобы она была даже чересчур благосклонна к господам подполковникам, только бы не была ханжой; хуже этого ничего не может быть, если верить моей матери. Быть может, – продолжал он с тем же рассеянным видом, – это объясняется ее общественным положением. С 1830 года люди ее круга убеждают себя, что если им удастся восстановить благочестие, то французы скорее признают их привилегии. Истинно набожные люди терпеливы…» Однако было очевидно, что Люсьен не думал больше о том, что говорил самому себе.
В это время его слуга, прибывший из Дарне, вручил ему ответ госпожи де Шастеле на его письмо в семь страниц. Это были, как известно, четыре весьма сухие строки.
Они глубоко поразили его. «Напрасно я так беспокоился и так упрекал себя за то, что не люблю ее больше: это ничуть не огорчит ее; вот подлинное выражение ее чувств». Он отлично помнил, что в «Зеленом охотнике» госпожа де Шастеле с первых же слов просила не считаться с этим
