из стен! — Он так глянул на Молиара, что у того еще пуще засуетились глаза-сливы. Надо было понимать, что Молиар и есть тот самый отвратительный разврат, который оскверняет стены Кала-и-Фатту. — Клянусь именем пророка — разврату отрубают голову! Хотите, — вдруг оживился Ибадулла, — я покажу вам, дорогие гости, голову разврата. Эй, сюда! — крикнул он. — Эй, вы, принесите сюда тот хурджун! Маленький разврат, большой разврат — все одно разврат! Зараза! Гнусь! Совершен разврат, не совершен — все равно — смерть! Если… э… казнить только за разврат, уже свершившийся, разврат в мире не истребишь… Э… Смерть развратникам! Покарать! Несите сюда!

Он сам своими руками-коротышками пошарил в принесенном хурджуне и вытащил человеческую голову. Пропитанные кровью усы и борода ее свалялись в рыжую кошму, веки затерявшихся на мясистом лице глаз были плотно смежены, на бритом черепе сочились сукровицей свежие рубцы от сабли.

Ни Молиар, ни Сахиб не успели разглядеть голову. Молиар, отстраняя ее от себя, зажмурился, замахал руками. Сахиб Джелял смотрел сурово и упрямо на стену. В комнате распространился резкий сладковатый запах крови.

— Что ж не смотрите? Голова безбожника красива отрезанной. Так поступают с врагами ислама и эмира. Захотелось изменнику вернуться в Бухару, и вот… — сопел мулла Ибадулла Муфти, запихивая небрежно, словно арбуз, кровавый шар обратно в хурджун. — Нет силы более сильной, чем… э… воля… его высочества…

Без церемоний он обтер вымазанные кровью пальцы-колбаски о висевшее позади него краснотканое сюзане.

— А теперь подведем итог, маленький итог, — хрюкнул он самодовольно, — кое-что запишем для памяти. — Он вытащил из-под подушки толстую тетрадку в клеенчатой обложке. — Смотрите и дрожите! Это «Книга мести» господина эмира Сеида Алим-хана. Сюда по повелению его заносятся дела богоугодные и важные.

Он послюнявил палец, открыл тетрадь и, вооружившись пером, принялся старательно писать, громко произнося по слогам:

— На-джим Кур-ба-нов… одна голова… э… большевиком стать захотелось… вот…

Исподлобья он воззрился на Молиара.

— Что, не нравится наша бухгалтерия? А?

— Бухгалтерия? — переспросил Молиар, и голос его дрогнул. Захлопнув тетрадку, мулла Ибадулла Муфти хихикнул:

— В этой книге его светлость эмир подводит баланс мести и жизни. Вот занесли в строчку имя безбожника Наджима… эмигранта… Погнушался эмирскими милостями, захотел убежать к большевикам… Но зорки наши глаза, не дремлем мы, и вот…

И он снова воззрился на гостей. Мулла Ибадулла откровенно и открыто их подозревал. Он точил их, как вода камень, пытался разгрызть их, словно орех. Однако орех-то оказался твердым, не по зубам ему. Молиару, мозг которого пропускал мысли с легкостью поразительной, времени, пока мулла Ибадулла кривлялся над мертвой головой, оказалось вполне достаточно, чтобы взять себя в руки. Мулла Ибадулла, изощренный «амиргазаб» — господин гнева, палач Кала-и-Фатту, пытался ошеломить, устрашить, взять на испуг, обезволить. Возможно, Ибадулла надеялся, что Молиар и Сахиб Джелял чем-то выдадут себя. Но маленький самаркандец вскочил с места, раскинул в объятии руки и шагнул к мулле Ибадулле Муфти. Тот даже попятился от такого неслыханного панибратства и застрекотал совсем угрожающе:

— Э… э… ээ…

— Душа моя, — сладенько залебезил Молиар, — брат ты мой Ибадулла. Боже правый! Неужто не узнал? Наконец-то я с тобой свиделся. Дай-ка я обниму тебя, сладкий ты мой, вкусный ты мой, любимый мордатик… — И уже тиская тушу духовника эмира, он умилялся: — Неужели ты — толстячок Ибадулла, с которым я играл в ашички в нашей махалле, в нашем Чуян-тепа, давно, во времена торжества исламской веры? И ты, хоть и «люздил», но вечно оставался в проигрыше. О Ибадулла, наконец пришел час расплаты…

— Э… э… Какой расплаты? — испуганно пробормотал мулла.

— Пора расплачиваться со старым долгом.

— Э, с долгом?..

— Отдай шарики!

— Шарики? Какие там шарики? — выдавил из горла Ибадулла Муфти. Глаза его полезли из орбит, шея раздувалась, и он очень походил сейчас на жабу… Он не понимал. И его растерянностью Молиар отлично воспользовался.

— Шарики! Железные, блестящие, гладкие… в которые мы играли. И ты задолжал проигрыш. У нас даже и подумать не могли, в нашей махалле, представить себе? Пузан, жирняк… и заберется на седьмое небо счастья-везения. Доберется до зенита могущества. Залезет в советники эмира, в духовные наставники… О, трижды раз «о»! Обрадуется же ваша тетушка… моя мамаша, родная сестричка вашей маменьки. И папаша, сам Зухур-ишан! И все обрадуются. И Муфти Салим тоже, ой, обрадуется.

— Вы видели кого-нибудь?.. — Мулла Ибадулла Муфти спрашивал быстро, настороженно.

— Как же, как же! Ваши родственники благополучны!

— Но… э… мои два сына. Их загнали… э… мне написали, в этот самый самаркандский интернат, непотребную школу безбожников. Из них сделают кяфиров.

— О, пустяки, боже правый! Пусть интернат! В советском интернате обучаются многим полезным вещам, наукам и остаются правоверными. А сейчас хочу, толстячок вы мой, еще вспомнить…

И словоохотливый Молиар засыпал Ибадуллу базарными историями… анекдотами, случаями из нежного детства.

Легоньким пинком он усадил Ибадуллу, успев мгновенно подвинуть несколько мягких тюфячков под его слоновый зад. Молиар подносил ему пиалу чая за пиалой. Он заглядывал ему в его кабаньи глазки и все восторгался талантами своего родича.

И «отец коварства», жестокий, но наивный мулла Ибадулла поверил. Пусть даже этот суетливый болтун купчик и не двоюродный брат его — хотя почему бы и нет? Отец Ибадуллы Муфти, чуянтепинский ишан, имел по меньшей мере десять жен и неисчислимую родню, и у него не хватало пальцев, чтобы сосчитать всех сыновей, но… В конце концов пришлось в Молиаре признать друга детства, с которым, по-видимому, он не только играл в стальные шарики, но и получал удары той же указкой от того же учителя. Стыдно и неудобно — он не мог припомнить имени разговорчивого, столь нежданно объявившегося в Кала-и-Фатту родственничка. Мулла Ибадулла Муфти уже душевно называл Молиара «брат мой!» и даже на радостях приказал махрамам принести праздничное угощение. Молиар мог торжествовать: ведь те же махрамы умели расстилать не только дастархан, но и «коврик крови».

Впопыхах и суете, в попытках припомнить имена и названия, степени родства и всякие случаи, оглушенный воспоминаниями и забавнейшими историями, на что был так горазд Молиар, господин мулла Ибадулла забыл про Сахиба Джеляла. Вернее, перестал его замечать, потому что тот сидел у самой стенки, прислонившись спиной к краснотканому сюзане. Безмолвный, иронически спокойный, он всем видом своим являл мудреца, погруженного в раздумье и отрешившегося от мирских забот. Никто не мог бы сказать, слышит ли он, о чем говорят так благодушно обретшие себя «братцы». Их круглые скуластые физиономии улыбались, щеки лоснились масляным сиянием, от которого тускнел свет даже двенадцатилинейной лампы «молнии».

А о каком