Шрифт:
Закладка:
Звание мое — раб, а место мое у двери.
Внезапно Сахиб Джелял поднялся и пошел к дверям. Его остановил удивительно знакомый голос:
— Достопочтенный хозяин, не удостоите ли вы нас своим любезным взглядом!
— Кто здесь?
К безмерному своему удивлению, Сахиб Джелял обнаружил, что в михманхане он уже не один. У самой стены сидел непонятно откуда взявшийся Ишикоч, привратник, лентяй и спорщик, который должен был в данную минуту находиться отсюда по меньшей мере в тысяче верст в тихой курганче на ургутской дороге.
Сидел Ишикоч и улыбался. Улыбались не только его губы и рот, обнажая удивительно белые на темном лице зубы. Улыбались щеки, бородка, монгольские усы, выпуклые глаза. Весь он излучал улыбки, тысячу и одну улыбку.
Если бы регистанский минарет стронулся с места и пришел «на своих двоих» в Кала-и-Фатту, Сахиб Джслял удивился бы меньше. Да, в михманхане муллы Ибадуллы Муфти, небрежно раскинувшись на ватных подстилках, сидел Ишикоч и улыбался в свою круглую с рыжеватыми подпалинами бородку. И своей улыбкой, вернее, своими разнообразными улыбочками он, видимо, старался показать, что он доволен: во-первых, тем, что увидел после столь длительного расставания любезного своего хозяина и благодетеля, во-вторых, тем, что сумел удивить его своим неожиданным, неправдоподобным появлением в Кала-и-Фатту.
Когда стало известно, что девушку Монику басмачи увезли из кишлака Солнечной стороны через Зарафшан на юг, Ишикоча хотели отправить в Пенджикент с запиской, но он заупрямился, не хотел ехать, рвался на юг. Ему доказывали, что он принесет больше пользы, если предупредит коменданта гарнизона, чтобы тот дал знать в Термез и Патта Гиссар и вообще на все пограничные заставы. Ишикоч, ругая и проклиная всех и все, уехал, и с тех пор его не видели.
Как он оказался в Кала-и-Фатту? Что он здесь делал?
Маленький самаркандец округлил и без того свои круглые глаза, и, приложив палец к плоскому своему носу, предостерегающе зашипел:
— Тсс!
— Тауба! Клянусь! Не важно, почему и как вы очутились здесь, — тихой скороговоркой произнес Сахиб Джелял. — Поражает меня одно: вы что же, скорпионом сквозь стену проползли, господин колдун?
Он взял себя в руки и был уже в состоянии говорить с добродушной иронией, снисходительно, шутливо, как он обычно разговаривал с Ишикочем в курганче.
Вообще, что можно подумать, обнаружив Ишикоча в жилище самого кляузного, самого страшного человека из окружения эмира. Жизнь научила Сахиба ни во что и ни в кого не верить. И сейчас, когда опасности подстерегали в каждом закоулке дворца, он разглядывал всю в улыбчатых морщинках физиономию Ишикоча так, что тот завертелся, как на сковородке… Улыбка не исчезла с его эфиопских губ, но слиняла, сделалась жалкой. Всем туловищем он повернулся к стенке и оттянул пестроцветную пянджширскую набойку. Под ней обнаружилась резная дверка. Затем повернулся к Сахибу, расправил сюзане и прошепелявил:
— Жапашный выход… Для жапашных гостей…
— Я спрашиваю, что вы здесь делаете, господин?..
— Молиар. Здесь нас зовут Молиар — купец, то есть базарчи, разъездной купец. Расъесшаем по мушульманским штранам…
Он приподнял уголок паласа, затем оттянул край лежавшей под ним циновки и обильно сплюнул. С невозмутимым видом прикрыл циновкой и паласом зеленую жвачку из насвая и слюни и заговорил теперь внятно и быстро:
— Ассалам алейкум! Нас зовут Молиар-базарчи. Мы прибыли прямешенько из преславного города Самарканда, который еще пророками прозван Ликом Земли. Мы — посланный ишаном Хаджиахрарским к самому знаменитому во всем мусульманском мире господину Ибадулле, великому нашему молитвеннику. Не обессудьте, если по невежеству я причинил вам — столь важной, судя по вашей бороде, высокопоставленной особе — беспокойство. Вы не казикаланом ли состоите при особе эмира?
Молиар привстал поспешно и, прижав забавно толстые ладошки к выпирающему животику, плотно обтянутому белым камзолом, принялся отвешивать поклоны, но не Сахибу, а в сторону, выходя.
Уголком глаза Сахиб разглядел среди драпировок, занавесов и ковров шарообразную громаду Ибадуллы Муфти. Мулла явно притаился, но неудачно. Его выдало оглушительное, звериное какое-то сопение. Так сопит надрывно и бурно вол, ввалившись после дня работы в свой хлев.
«Ишикоч ловок. Вовремя спохватился. Мы вовремя спохватились, — думал Сахиб. Но нельзя было спрашивать, как он попал сюда. — Плохо, если мулла слышал. Из жира своего вылезает… подслушивает. А как и зачем приехал Ишикоч, придется выяснить».
— Одного не пойму, — вслух заговорил Сахиб. — Вы, я вижу, почтенный мусульманин, господин… мм… как вы изволили именовать себя, Молиар. Почтенный по виду коммерсант, почтенного возраста. Что вам вздумалось выскакивать прямо из стенки и, так сказать, удивлять почтенных гостей святейшего ишана… Тауба! Недостойная шутка, простите.
— Извините! Прошу извинения, господин казикалан! Извините, господин кушбеги! Не иначе вы кушбеги, господин. Кто же достоин носить такую уважаемую, в два гяза длины бороду и чалму, подобную куполу Гур-Эмира. На нее цельная штука индийском кисеи ушла, не иначе, господин визирь…
«Он шутит, балагурит. Значит, он прежний? И он шутками, болтовней показывает, что он прежний, — думал Сахиб. — И все же, что он делает в Кала-и-Фатту?»
Не требовалось особой проницательности, чтобы разобраться в поведении Ишикоча. Он строил из себя шута. И не потому, что у него натура шутовская. Молиар растерялся, застав своего хозяина в михманхане Ибадуллы Муфти, и изрядно перетрусил. Его глаза-сливы крутились колесом прялки. Его толстые расшлепанные губы кривились. Пальцы прыгали по белому камзолу и толстой серебряной цепочке от часов. Если бы только Молиар предвидел такую встречу, мог предвидеть, он бы знал, как держаться. Уже несколько месяцев как они с Сахибом Джелялом расстались. События разделили самаркандцев сотнями верст дорог и пустынь… Но мир тесен… И вот они сидят друг против друга в михманхане духовника самого эмира бухарского, в тайной его канцелярии «Сир-ад-Давлят», при одном упоминании которой озноб смерти пробегает по спине. Оба почему-то вспомнили о «пытке браслетом», пытке, которую придумал мулла Ибадулла и которую не выдерживали даже самые сильные духом и телом.
Да, думать надо быстро. И решать надо быстро и точно. Кто знает, что известно и что неизвестно этой шевелящейся там за ковром груде сала — мулле Ибадулле. А он уже медленно катился от дверей, надвигался, сверля собеседников гранатовыми зернышками зрачков, зажатыми набухшими раскосыми веками. Кабаньи глазки допытывались: а кто вы такие? А что вы тут говорили? А те ли вы, кем называете себя?
И он сразу же напомнил о своем нраве.
— Э… э… Сколько беспокойства у его высочества. Едва смежит веки — и уже разврат. Разврат сочится
