Сахиб Джелял усмехнулся. Будто два драчуна-мальчишки подрались из-за игрушки, зловещей игрушки. Но не вмешивался. Приткнувшись к стене, чтобы не дать возможность Ибадулле отнять книгу, Молиар быстро водил плоским желтым ногтем по длиннейшему списку и читал про себя с усердием так, что его негритянские губы шлепали и брызги слюны падали на страницу. Он читал поспешно, но с напряженным вниманием, а мулла Ибадулла неуклюже ворочался на месте. Непомерная тучность, пудовый живот мешали ему дотянуться ручками-коротышками до тетради, которую Молиар теперь читал вслух, быстро, отчетливо, прищелкивая после каждого имени языком. Он не отвлекался, незаметно упирая коленом в груду подушек и тюфячков, в которых застрял отчаянно сопящий и ерзающий мулла Ибадулла…

— Какое созвездие имен! — восхищался Молиар. — Бек! Муфтий! Дарго! О, и этот здесь! Достойный человек, торгует на Самаркандском базаре. И этот! Он же председатель районного исполкома. А мы-то, наивные, думали, что он предался большевикам. Ого, а этот в наркомате! Ловкач! О, и Хаджи Ахрар здесь! Ба! Мой сосед. И каттакурганский Баддрединов… Хи-хи-хи! Умилительно. Но почему же я не вижу имени Молиара. О несправедливость! Наши скромные заслуги!..

Отдуваясь и барахтаясь, мулла Ибадулла, наконец, выбрался из западни подушек-тюфячков, грубо отобрал «Книгу добра».

— Проклятие… Трижды проклятие… Если бы ты не был мне братом… за чтение… э… несдобровать бы тебе… Кто коснулся этой книги, не живет долго… Но ты… — Он все еще не мог отдышаться. — В книге… нет… значит, тебя… э… В книге все, кто выполняет повеления халифа. Э… проживая и возвеличивая местью дела ислама в местностях, где…

«Одно ясно, — думал Сахиб Джелял, — один хитрец встретился с другим хитрецом. Но в чем смысл поступка Ишикоча? Одно ясно, он против меня не пойдет». Все тот же вопрос мучил его: «Зачем Ишикоч явился сюда? К эмиру?»

И вдруг словно что-то озарило его:

«Золото. Ишикоч явился сюда торговцем. Какова натура человеческая! Столько лет таился, столько лет прикидывался овечкой, отводил глаза! И все думал о своем. Ничего себе. Сколько не затыкай кувшин, а запах выйдет».

ПРИХОД ЭМИРА

Общения с падишахом остерегайся.

Помни — хлопок боится огня.

Низами

Остричь брови живому тигру.

Каракалпакская поговорка

Мулла Ибадулла Муфти поперхнулся. Слово застряло у него в горле, точно непрожеванный кусок баранины. Ни взад ни вперед! Медленно, в ужасном напряжении поднимался мулла всей тушей, сопя и громко, до неприличия испуская ветры. Набухшие кровью глаза его уставились в затемненный угол михманханы.

Оттуда доносился приглушенный голос:

— Прирезать дозволено пастуху… любую овцу… в пасомом стаде… дозволено пресечь путь подданного… кто бы ни был…

— Еще одна дверь! — поразился Ишикоч вслух. Тому же удивился Сахиб Джелял, но промолчал.

После ряда судорожных попыток оторвать свое огромное тело от одеял, мулла Ибадулла Муфти встал и подобострастно сложил руки-култышки на животе. Перышком вспорхнул с места Ишикоч — он-то отлично постиг правила дворцового «адаби». Несколько еще недоумевая, поднялся легко, по-молодому Сахиб Джелял. Он не сразу догадался, почему такой переполох. Однако прозвучавший голос вызвал в памяти что-то невыносимо тягостное, руки его привычно сложились на груди, спина гнулась в поклоне.

В углу забелело пятно. Вступил в михманхану человек в нижнем белье с мучнисто-белым лицом-блином, резко окаймленным полоской черной бородки. На макушке головы чудом держалась темно-бордовая бархатная тюбетейка. И даже раньше, чем Молиар, быстрый и сообразительный, сладко воскликнул: «Да не отдыхают подданные от молитв, о столп веры!» — Сахиб узнал с холодком в сердце в призрачной фигуре самого эмира Алимхана. Да, Сахиб слишком хорошо когда-то знавал эмира бухарского. Часто и постоянно он общался с ним.

Но лишь одна мысль занимала Сахиба Джеляла сейчас: «Михманхана муллы Ибадуллы — Сир-ад-Давлят — решето. Сколько здесь дверей и дверок. Удобно для всяких темных дел. Сколько дыр, чтобы подслушивать каждое слово, каждый вздох».

Грузным шагом, слегка покряхтывая, показывая, насколько тяжело бремя государственных забот, эмир прошел по коврам и, пробормотав «бисмилла!», бессильно рухнул на почетное место. Белая холеная рука встряхнула четками, послышался сухой треск бусин, и таким же сухим голосом эмир разрешил всем сесть:

— Рухсат! Позволение! — Тут же он продолжал: — Бессонница… Холодные ноги… у новенькой… Хожу, брожу по комнатам… Разговоры, шум слышу… зашел… вот… Читал коран… перед сном. Ангелом начертано… про неверных… Вихрь-буря несут сор… песчинки, тьма над бездной — дела неверных. Что же получается?.. Хорошо сказано в матери книг — коране… а… не соответствует положение… Неверные отступники живут, едят, наслаждаются… а? Бессонница?.. Брожу… без сна… А у этой… новой… холодные ноги…

Мулла Ибадулла даже потемнел от натужных мыслей. Вроде бадахшанская рабыня, приведенная купцом Шоу, и молода, и красива. В чем дело? Чем она не подошла? Капризничает Алимхан. Совсем квелый стал.

Из разинутого рта Ибадуллы вырвались сиплые звуки. Так мяучит кошка, когда трется о ногу хозяйки, вымаливая помилование за содеянную шкоду.

— Огорчены мы… проклятие его отцу… Умарбек… тот, что повышен чином датхо… со своими узбеками — тридцать семейств на круг надули гупсары… переплыли Дарью… на ту сторону… поклонились советским… сгореть им в могиле… собаки затосковали по родине… жаловались красным… В Меймене… — там мы им определили жить… — в Меймене плохой воздух, гниль в воде… земля — песок, а Советская власть землю дает… трактор дает. Дурными словами… нас… эмира поносили…

Покачиваясь на месте, Сеид Алимхан лениво дернул ворот рубашки, осторожно поцарапал в прорехе черный волос на груди. Слова угроз выдавливал медленно, бессвязно, и тем страшнее звучали его проклятия. Он сидел, уткнувшись носом в халат. Четки слабо потрескивали в лениво шевелящихся пальцах, белых, неживых, с наманикюренными ядовито серебристыми ногтями и массой перстней, усеянных камнями.

Тем же безразличным тоном он продолжал:

— Отступники мерзкие живут, одеялами накрываются… спят с толстыми своими суками… плодят кяфиров-щенят… Плевок в бороду пророка… а? Убивать надо отступников. Мусульманин, переметнувшийся к кяфирам, — уже мертвяк. Ты, Ибадулла, святой… а равнодушный… Вероотступники бегут сотнями… пять тысяч… шесть тысяч за пять месяцев… шесть тысяч наших бухарцев… бежавших с нами от проклятой революции, потихоньку, тайно вернулись в Узбекистан… Таджикистан и все уходят и уходят, а ты… Ибадулла, не ловишь их… спишь… а у бадахшанки холодные ноги… А ты равнодушен… — Ибадулла пучил глаза и молчал. — А ты? Кто таков? Кто таков? — Эмир вдруг резко повернулся к Молиару.

Меньше всего хотелось самаркандцу, чтобы эмир задавал ему сейчас