от своих мыслей. В михманхане по-прежнему было спокойно, словно в могиле. Что ж, он сам забрался сюда. Ну и поделом ему, если теперь страх сжимает ему горло и порождает легкий озноб. С муллой Ибадуллой чувствуешь себя так, будто сидишь на коврике смерти.

Коврик смерти? Откуда это?

Вышло так, что Сахибу Джелялу пришлось претерпеть чересчур много страданий. Теперь хотел прожить свою старость, — а он считал, что старость приходит в пятьдесят лет, — в прозрачном зеленом свете своего виноградника, на покое, в сладостной дремоте. И вот не пришлось. И, конечно, дело не в Ишикоче, а в собственном неугомонном характере. Он давно познал горячку борьбы, изнемог от нее, но, оказывается, не пресытился еще, раз он здесь, в Кала-и-Фатту, в самом гнезде змей, из-за того, что с какой-то молоденькой девушкой обошлись жестоко и несправедливо.

Он родился лет через десять после занятия Самарканда генералом фон Кауфманом и всю юность и зрелые годы не вылезал из «кипящего котла событий». Отец его, аксакал цеха кожевников в Афтобруи, придерживался старинной мудрости: когда народ проявляет добрый нрав, то и правители становятся добронравными, а государство очищается от зла.

Юного Джалала воспитывали и учили в старомусульманском духе. Но время диктовало свои законы и не позволяло мириться с застойным, окостеневшим укладом средневекового ремесленного цеха. Знания, приобретенные в кишлачном мактабе, незаурядные способности, энергия привлекли к юноше внимание аксакалов-кожемяк. На своем цеховом маслахате среди кож и дубильных ям они порешили: «И нашему цеху нужен грамотный человек, смыслящий в законах и бумагах. Пусть Джалал, он бойкий и толковый, поучится еще», — и собрали ему денег на покупку худжры в бухарском медресе. А в Бухаре Джалал попал в среду людей, обуреваемых «жаждой знаний». Для мыслящего юноши положение «бегущего по дороге сомнений» — сплошные открытия. Молодой Джалал вторгся в жизнь и принялся «ломать» и «ниспровергать» устои. Но за это ломали и швыряли его. Уже в первые годы учебы в медресе, когда его подбородок еще ничем не предвещал гущины будущей ассиро-вавилонской бороды, он почувствовал гнетущую тесноту исламской духовной науки, ее тупую, замшелую схоластику. Откровением для него явился ходивший в списках едкий памфлет «Редкие происшествия» ученого и поэта Ахмада Махдума Калля, разоблачавшего «явления гнетущей действительности» Бухарского эмирата, застывшего на уровне средневековья. Дурное с хорошим не ладит, прямое с кривым не сходится.

Невольная усмешка покривила его губы, когда он перебирал в памяти поступки, порождавшиеся тогдашней его наивностью. Он вообразил со всем пылом горячей молодости, что в его силах переделать мир, раскрыть глаза людям на чудовищную несправедливость всего эмирского строя. А начинать он предлагал с переделки религиозных мактабов и медресе в школы по русскому образцу, чтобы просвещение и знания «засияли утренней звездой на темном небе мракобесия Бухары». За проповедь среди учащихся медресе столь крамольных взглядов беспокойный сын кожемяки подвергся суровому сокрушительному осуждению своих учителей, к которому сам всесильный казикалан Бухары присоединил веский аргумент в виде тридцати палочных ударов и заключения в зиндане — клоповнике.

И не столько боль в спине и ужасные лишения в яме-зиндане угнетали Джалала, сколько разочарование. В медресе было принято называть бухарского эмира «львом пророка», «справедливым и великолепным защитником ислама от кяфиров, неверных собак и прочих язычников», «опорой и перекладиной ворот исламской законности». Но Джалал видел трупы повешенных своих единомышленников-вольнодумцев именно на перекладине ворот эмирского Арка. Дрожь сотрясала его тело, его знобило от ужасных воспоминаний и предчувствий печальной участи. Он проклинал эмира: «Навозный червь в меде не нуждается!» Под медом он подразумевал высокие идеи.

Зиндан и палки излечили молодого философа от иллюзий. Вызволенный из зиндана и спасенный от мести улемов одним русским, — он работал горным инженером на службе у эмира и привлекал муллобачей — слушателей медресе — к переписке некоторых манускриптов из дворцового архива, — бунтарь Джалал оказался в Самарканде, где и принялся искать применения своим знаниям, а знал он, если подходить с меркой арабско-мусульманской образованности, много, ибо никогда не ленился. По рекомендации того же инженера его взяли на службу в канцелярию самого самаркандского военного губернатора. В среде благородной и культурной, как ему показалось, особенно после грязи и клещей тюремной ямы эмира, Джалал — человек восточного воспитания — нашел свое место. Относясь к обязанностям добросовестно и исполнительно, он совершил головокружительную карьеру — стал чиновником-переводчиком при самаркандском губернаторе, Колониальная администрация Туркестана нуждалась в таких людях.

Скоро Джалал — к тому времени у него выросла весьма представительная бородка — усвоил, что практика жизни не всегда умещается в рамках философии. Глазурь благородства, культурности царских чиновников быстро облупилась. Разочарование не заставило себя ждать. Начальники оказались своевольными самодурами, сослуживцы — расчетливыми стяжателями, спесивыми упрямцами или пустозвонами. Вся разница состояла в том, что чиновники в Самарканде ходили в фуражках с кокардой, а в Бухаре — в белых чалмах. «Вероломство наполнило мир, переливалось через край». Наступил день, когда голос справедливости прорвался наружу, и Джалал в кабинете самого губернатора произнес «слова правды из драгоценного камня». Губернатор ошеломленно воззрился на талантливого, многообещающего своего любимца, ему не понравился фанатичный блеск его красивых карих глаз. Сильные мира сего далеко не всегда понимают толк в драгоценностях мысли. Лишь счастливый случай помог молодому правдолюбцу избежать тюрьмы. Наш юный философ уразумел, что в борьбе за правду он снова потерпел поражение. Но и тогда он оставался наивным восточным мечтателем и потому отправился в паломничество в Мекку. Бродячим дервишем он исходил Иран, Египет, Турцию, Аравию, пытаясь отыскать истину в путаных темных недрах учения Мухаммеда. Он отстаивал свою философию справедливости с мечом в руке — воевал с самим Махди в Судане против англичан. Он держал в своей руке окровавленную, с остекленелыми глазами голову Гордона. Он сражался безумно и смело. «За трусом смерть охотится, а храбреца избегает».

Его назвали «великим газием», и он мог, если бы захотел, сделаться королем целой арабской страны, освобожденной от гнета колонизаторов. В одном из кочевых племен его перепоясали «поясом власти», и «под его эгидой ягнята спокойно паслись вместе с волками на лугах счастья». Но он не терпел лицемерия и ханжества феодальных вождей, а его понимание справедливости противоречило их взглядам.

Он, «великий газий», герой, победитель, оказался лишним. Его соратники почувствовали себя после победы самостоятельными. «Сытая собака делается непослушной». Он обличал шейхов и князьков: «Насилие — вот чем вы губите народ». Он останавливал «руку мести» и требовал милосердия к пленникам, женщинам, детям. Он убивал собственной рукой насильников и палачей.

Мирза Джалал сейчас не понимал, как ему