Шрифт:
Закладка:
– Сейчас будет чай! – метнулась в шатёр Мери. – Нанка! Неси шишки! Мишка, наруби щепы!
Вскоре перед шатром натужно сипел, выбрасывая упругую струю дыма, старый самовар. Прошлогодние шишки, которые Нанка насобирала в рощице и принесла в подоле, трещали, исходя терпким, сладковатым духом. Мери заварила чай, покидав в кипяток травы, ягоды, сухие плоды, – и над палаткой поднялся сладкий аромат. Старые расписные кружки наполнялись душистым напитком, тёплые марорэ разлетелись по рукам. От большого костра донёсся смех, звон гитары: там уже плясали. Высокий и ломкий голос Аськи весело выводил на всё поле:
– Кай ёнэ, ромалэ, кай ёнэ —
Мирэ лыла сумнакунэ!
– И ведь хорошая песня получилась – про бумаги-то! – хмыкнул Семён, поглядывая на мечущиеся у костра тени. – Ходил-ходил наш Лёшка по стройке да вместо того, чтоб работать, бормотал: «Кай ёнэ да кай ёнэ, лыла мирэ»… А вечером Аська уже песню запела! Вчера слышу – в соседнем таборе то же самое голосят, да на три лада ещё – переняли у наших! Лёшка, да что ты отворачиваешься, – здорово же вышло!
– Ах, хорошо, боже мой… – протяжно вздохнула старая Настя, отламывая маленькие кусочки от своей лепёшки и отдавая их маленькой Маньке, почти полностью спрятавшейся под её огромной шалью: наружу выглядывал лишь один хитрый чёрненький глазок. – Век бы так у вас сидела да на луну смотрела… вон какая поднимается, большущая… Меришка, дочка, вот, не поверишь, напрочь у меня нынче память отбило! Полдня сегодня свой же собственный старый романс вспоминала – и вспомнить не могла! Ну-ка, напой мне «Снова слышу»!
Мери и рта ещё не успела открыть – а муж уже широко улыбнулся и ткнул кулаком в бок сосредоточенно жующего Лёшку:
– Слушай! Слушай, морэ!
– Сенька, да что ты его пихаешь, он же подавится! – возмутилась Мери.
– Ничего ему не будет! А ты мужу не указывай! Велели петь – значит, пой!
– Только вместе с тобой, мами, – серьёзно сказала Мери, глядя на старую цыганку. – У меня верхи не те.
– Ну вот! А я слов не помню! Стало быть, друг дружку вытягивать будем! – расхохоталась старуха. И, словно вспомнив вдруг давно забытое, бог весть когда скрывшееся за чередою лет, но так и не вытравившееся из памяти, выпрямила спину и по-молодому расправила плечи. – Давай, дочка! Я враз за тобой встрену!
Мери тихонько вздохнула. Взяла дыхание, – и её низкое, грудное контральто мягко-мягко тронуло первые ноты старого романса. А за ней сразу же вступила старая Настя:
– Снова слышу голос твой, слышу – и бледнею.
Расставался, как с душой, с красотой твоею.
Если б муки эти знал, чуял спозаранку —
Не любил бы, не ласкал смуглую цыганку…
Зачем напрасно горячить кровь в остывших жилах?
Не сумела ты любить – я забыть не в силах…
– Патыв тумэнгэ, ромалэ[66]! – допев, усмехнулась старуха. Ответом ей была полная тишина. Семён восхищённо покачал головой. Незаметно покосился на друга.
– Спа… спасибо, тётя Настя, – растерянно, с запинкой сказал Лёшка. Его широко открытые, изумлённые глаза влажно блестели. – Давно такого не слыхал… Как сам Господь через душу босиком пробежал, спасибо!
– Да ты рот закрой, чяво, – ворона влетит! – усмехнулась старуха, подхватывая с углей последнюю лепёшку. Разломив её, Настя одну половину сунула маленькой внучке, а другую – Лёшке. – Доедай-ка вот, пока тёплая… Ну – какова у нас Меришка, а?! И принести, и подать, и самоварчик спроворить, и марорэн напечь, и песню преподнесть – никого лучше не будет!
– Шапки золота, морэ, твоя жена стоит! – подтвердил, повернувшись к другу, Лёшка. И снова тяжело задумался, уставившись в землю. Через его плечо Семён вопросительно взглянул на бабку. Та величественно кивнула, размотала шаль – и вытащила из её складок полбутылки мутного самогона.
– Ну что, мужики, – повеселим сердечки? Меришка, доставай стакашки! Миша, внучек, сбегай за дедом! Ежели Илья узнает, что мы тут без него пили, – живьём меня задушит! Сенька, а ну наливай бабке! Давай-давай, лей, одними лепёшками сыт не будешь… Ну, ромалэ, пусть нас Бог не оставит! За цыганское счастье! За коней наших! Чтобы дети здоровы были! Дед! Дед! Ты смотри, он уж тут! Несётся, как молодой, – а уж мёртвым сном считай что спал! Вот они, мужики-то: из могилы встанут, коль водку учуют! Садись, старый, гуляем мы сегодня!
Самогона, однако, оказалось маловато: всем хватило лишь по одной стопке, а на вторую – только мужчинам. Семён попытался было отказаться в пользу бабки, но старая Настя отчаянно замахала руками:
– Не… не! Мне – хватит! Не то как напьюсь, как схвачу оглоблю, как начну вас по табору гонять за все мои страдания – ух! Нет уж, мужики, вы допивайте поживей – да сходите на коней глянуть!
– Это с какой стати ты меня от костра гонишь? – удивился дед Илья. Но жена посмотрела на него в упор, без улыбки, чуть сощурившись, – и через мгновение старый цыган, вскочив, уже сам подгонял внука:
– Идём, Сенька, идём, спустимся до речки! Да живей ты! Чует моя душа, снова там твой гнедой в бега собрался…
Дед с внуком ушли. У тлеющих углей остались лишь старуха и Лёшка. Дети уже уснули, поделив меж собой подушки. Неслышной тенью сидела в шатре, слившись с темнотой, Мери.
Лёшка шумно вздохнул. Взъерошил обеими руками курчавые волосы, запрокинул голову. Взглянул в чёрное, закиданное звёздами небо, – и неожиданно улыбнулся:
– Хорошо тут у вас, дэвла!.. И люди хорошие. Год с вами езжу – ни одной ссоры не слыхал. А поют ваши цыганки как! Хоть вовсе никуда не уходи…
– Зачем же уходить, сынок, в чём дело-то? – усмехнувшись, пожала плечами старая Настя. – Коли хорошо – живи и дальше! Ты – мужик славный, несваристый. С Сенькой моим вон как сдружились! Аська у тебя – красавица, того гляди замуж скакнёт. Глядишь, и тебя ещё женим!
– Старый я для ваших девок, тётя Настя, – не поднимая взгляда, сказал Лёшка. – И жена у меня есть.
– Жена? – недоверчиво усмехнулась старуха. – Это та, которая тебя с дочерью помирать в больничке бросила, что ль? Да какая же это жена, морэ? Собака – и та хозяина не оставит, а тут…
– И эта жена… И другая – тоже.
Наступило молчание. Из шатра Мери отчётливо видела в свете углей окаменевшее Лёшкино лицо с закрытыми
