– Максим! – Нина кинулась мужу на шею, чуть не плача от облегчения. – Ну, наконец-то, наконец-то, слава богу! Да зачем же было… так спешить… Цветы ещё эти! Будут пахнуть ночью на всё купе, а в нём же и так тесно! Лучше бы приехал пораньше!

– Не беспокойся, за цветами Приходько ездил! Он бы тебе их и привёз, если б я не поспел… Ну так выброси этот веник, подумаешь! И телеграфируй сразу, как прибудешь! Сразу же – а не когда первый спектакль отыграете! Чтобы я тут с ума не сходил!

– Не беспокойся! Не волнуйся! Конечно! Ты сам хоть изредка дома появляйся! Потому что…

– Нина, но ведь девочки в июне уедут, и я… Постарайся не слишком уставать!

– Максим, Максим, ну что же ты, люди ведь кругом… Что же ты делаешь, пожалуйста, перестань… – смущённо бормотала Нина, накрепко стиснутая в могучих, пахнущих кожей и табаком объятиях мужа. Краем глаза она видела улыбающуюся Лялю в вагоне, рядом с ней – спокойное, строгое лицо Калинки, Гольдблата…

– Нина Яковлевна! Поезд отправляется!

– Максим!!! – всполошилась она, видя, что вагон уже поплыл мимо них. Но муж каким-то чудом успел подсадить Нину с букетом в вагон, – и отскочил на перрон, в последний миг поймав упавшую фуражку. Потерявшую равновесие Нину, в свою очередь, подхватила Калинка. Поезд медленно тронулся, набирая ход. Максим шёл рядом, комкая в кулаке фуражку. Нина, улыбаясь, прижимая к груди влажно пахнущие лилии, смаргивая слёзы, изо всех сил махала ему. И не увидела, как, беззвучно ахнув, отпрянула от окна Калинка, как округлились её глаза, как она побледнела и как отчаянно, словно за последнее спасение, схватилась за железный поручень…

… – Да что там такое, морэ? – озадаченно спросил Семён, повернувшись к Лёшке, который стоял на самом краю перрона на цыпочках и, вытянув шею, провожал глазами уходящий поезд. – Кого ты там высмотрел? Это же артисты! И тётка эта, которой мы чемоданы тащили, тоже артистка была! Слава богу, хоть не опоздала: вовремя мы её доставили… Биболдо ихний куда какой сердитый, а?.. Да куда ты глядишь всё? Пора нам, пошли! И так сколько времени потеряли! Лошадей с подводой посреди улицы кинули! Сейчас с нас Емельяныч наш голову сымет…

– Дэвлалэ… Калинка! Там… – сиплым, чужим голосом сказал Лёшка, глядя на серый хвост поезда так, словно страстно желал остановить его. – Моя… Калинка – там!

– Кто-о? Что за Калинка такая? Родственница твоя? У тебя московские в роду, что ль? Отчего раньше никогда не…

– Это… это моя жена.

– Кто, морэ?.. – опешил Семён. Но Лёшка уже повернулся, и молча, сгорбившись как старик, с опущенными плечами медленно пошёл к выходу с вокзала.

Цыгане вернулись в табор поздним вечером, когда над полем разлился розовый, как кисель, закат. Крылья палаток золотились в его тёплом свете. У реки ещё плескались дети и задумчиво бродили стреноженные кони. Семён, едва оказавшись возле своего шатра, уселся рядом с женой, вырвал у неё из рук топор, которым Мери колола щепки, и, мрачно глядя в её испуганные глаза, принялся рассказывать о том, что случилось утром на вокзале. Лёшки поблизости не было: едва оказавшись в таборе, он ушёл к лошадям.

– Выходит, эта та самая Калинка, которая их с Аськой помирать в больничке бросила? – выслушав мужа, задумчиво спросила Мери. – А теперь с театром уехала на гастроли?

– Выходит, так, – подтвердил Семён. – Я с теми цыганами, которые артистов провожали, потолковал, они – городские, всё знают. Театр ихний в Оренбург поехал, оттуда – на Кавказ, потом – ещё куда-то. К осени только воротятся. А эта Калинка к ним чуть ли не вчера приткнулась! Прямо с улицы пришла, говорят!

– Незамужем ещё?

– Кажись, нет… Только Лёшка наш вовсе с лица упал! За весь день ни слова не сказал! Работал – молча, как язык проглотил! Ничего не пел, понимаешь?!

– Да бог ты мой… – перекрестилась Мери.

– Во-от! Даже Емельяныч наш испугался! Меришка, вот что делать-то теперь? Может, он вовсе врёт, Лёшка-то? Как у него артистка-жена оказалась? Он же таборный насквозь, до подмёток! И с чего он за ней так убивается, коли она сама его бросила? Меришка! Ну что ты молчишь? Что делать-то будем, а?

– Но… что же тут поделаешь? – Озадаченная Мери медленно покачала головой. – Посмотри, Лёшка уже почти год с нами – и ни разу ни словом про жену не обмолвился. И Аська его молчала как каменная, ни одной подружке не проболталась! Кто знает, что там стряслось… Не знаю, Сенька, что делать. Не знаю, и всё.

– Сопьётся вконец, – тихо и с ненавистью сказал муж, глядя на гаснущую воду реки. – И так, что ни вечер – то пьян! Аська гадает, ему приносит – он всё на водку и спускает!

– Ну, этому вас всех учить не надо…

– Чего?! Ты меня когда последний раз пьяным-то видала? С последней свадьбы не…

– Знаю, знаю, не кричи. – Мери, которая в этот день добыла в городе два фунта муки, аккуратно разбалтывала её в миске с водой. Затем ложку за ложкой принялась нашлёпывать на прогоревшие угли жидкое пузырящееся тесто. Когда лепёшки «схватились» снизу, Мери черенком ложки ловко перевернула их и снова поджарила до коричневой ломкой корочки, усеянной чёрными угольными точками.

– Сенька! Лови мароро[65]!

Семён ловко поймал горячую лепёшку, покидал её из ладони в ладонь, откусил сразу половину. Поднявшись, огляделся, позвал:

– Лёшка, где ты там? Иди к нам! Меришка марорэн напекла! Лёшка-а! Да где тебя носит? Утонул, что ль?

– Чего ты орёшь, морэ, как ишак? – Друг вынырнул из тумана в двух шагах от шатра. – У лошадей я был! Твой гнедой распутался, между прочим!

– Вот неслух! – выругался Семён. – Хоть кандалами его сковывай – всё равно вывернется! А ты куда опять собрался? – удивился он, увидев, как Лёшка снова шагнул в сторону. – Посиди с нами! Марорэ видишь? Бери да жуй.

– Спасибо… – неловко поблагодарил Лёшка, присаживаясь у костра. Он избегал встречаться глазами с другом и с его женой, и было видно, что ему очень хочется уйти. Мери с минуту грустно наблюдала за тем, как Лёшка всё дальше и дальше отодвигается от костра в тень палатки. Затем решительно поднялась и ушла.

Вскоре Мери вернулась. И не одна: вместе с ней к шатру споро шагала бабка Настя.

– Это от чьих марорэн такой дух на весь табор идёт? – поинтересовалась старуха, основательно присаживаясь к костру и ловя в ласковые объятия кинувшихся к ней внуков. – Ах вы мои ласточки, воробейчики! Вот так и съела бы я