— Собирайтесь, — говорит кавалер, а сам хмурится, — надо в город ехать за платьями.

— Пока доедете, ночь уже будет, вам и городских ворот не откроют, — сказала госпожа Ланге. — А коли и откроют, так портные все спят.

И пока Волков молчит и хмурится дальше, она продолжает:

— Не волнуйтесь, господин мой, я всё устрою. До завтра ещё целый вечер и ночь. Мы успеем.

— Что ж вы, новые платья для Урсулы и Катарины и для моей сестры пошьете? — не верит Волков.

— Катарина пусть берёт платье старшей сестры, — говорит Бригитт.

— Ой, я согласна! — кричит младшая племянница.

— Госпожа Рене, сестра ваша, пусть возьмёт платье у госпожи Эшбахт, они телом схожи почти, разница невелика, её никто и не заметит.

— Берите любое моё платье, — милостиво согласилась Элеонора Августа, она взяла за руку сестру Волкова Терезу, — пойдёмте, сестра, посмотрите, что можно взять у меня.

— А я? — искренне удивлялась происходящему виновница всего переполоха, тринадцатилетняя невеста. — А где же мне взять платье?

— Вам нравится моё платье из зелёного бархата? — спросила у неё госпожа Ланге.

— Ваше платье из зелёного бархата? — глаза Урсулы округлились. — Очень нравится. Но оно же мне велико.

— У нас есть ножницы, иголки, нитки и дворовые девки. И целая ночь впереди, мы всё перешьём под вас, вы будете в нём так хороши, что жених влюбится в вас с первого взгляда. Согласны?

— Согласна, — сразу согласилась племянница, — но, госпожа Ланге, разве вам не жалко такого хорошего платья?

— Не волнуйтесь, дорогая моя, завтра вы будете главной, а платье, — Бригитт с улыбкой взглянула на Волкова, — думаю, что господин купит мне новое.

Господин, увидав, что все смотрят на него, молча кивнул и стал подсчитывать, что бы ему обошлось дешевле, три хороших платья для сестры и племянниц или ещё одно роскошное платье для Бригитт.

А госпожа Ланге уже звала к себе Марию, велела ставить варить бульоны, звала мужиков, велела им забить свинью, звала девку умелую в шитье, объясняя ей, что надобно делать. Звала ещё кого-то, распоряжаясь и распоряжаясь. И так она это умно делала, что Волкову ничего не оставалось, как сесть в своё кресло, налить пива и позвать монаха с новой книгой, которую тот купил недавно.

Всё, что Бригитт задумала, всё так и сделала. Придраться было не к чему.

Тринадцатилетняя Урсула Видль была напомажена и нарумянена, её волосы были помыты с яичными желтками для блеска, распущены и чуть завиты. Платье, как и ожидалось, было великолепно, бархат есть бархат, и сидело на девочке изумительно. Волков хотел было сказать, что уж слишком она выглядит взрослой, но вспомнил, что девочке скоро ложиться на брачное ложе, и промолчал. Для неё посреди залы, чуть отодвинув стол к стене, поставили кресло, под ноги подставили скамеечку. Урсула всё понимала и была не только на вид взрослой, но и не по годам серьёзна:

— Матушка, дайте мне платок, лучше мне при платке быть, — и тут же отбросила платок, что давала ей мать. — Да нет же, что вы мне тряпку даёте, мне кружевной надобно. Тётушка Элеонора, можете мне на время дать кружева? Как гости отъедут, так я вам верну.

Элеонора Августа молча отдала ей свой кружевной платок. Племянница, как и положено даме, тут же спрятала его в рукав платья, оставив небольшую часть его наружу. Она делала всё так же, как делали взрослые дамы. Девочки очень ловко перенимают всё у взрослых женщин. И тут же она потребовала зеркало:

— Катарина, подай мне зеркало, хочу поглядеть на себя.

— Ты только что смотрела, — отвечала младшая племянница, которая не хотела отходить от кресла дяди, а хотела смотреть картинки в его книге.

— Глупая гусыня! Немедля неси мне зеркало! — кричала старшая таким тоном, который Волков за ней ещё не замечал.

Тереза Рене, мать девочки и сестра господина, то и дело кривила губы и, с трудом сдерживая рыдания, начинала промокать глаза от слёз.

Урсула, видя это, говорила ей строго:

— Матушка, того не надобно сейчас. Ни к чему тут слёзы ваши. Авось не хороните меня. И не за холопа меня дядюшка выдаёт.

Волков же, слыша это, и читать забывал, диву давался:

«Вон как свадьба меняет женщин. Вчера ещё тихой девочкой была, а сегодня строга уже даже с матерью».

Ротмистр Рене, которому Урсула была падчерицей, непонятно отчего грустил не меньше, чем её мать. Лицо его было печально, он сидел у стены и вставал всякий раз, когда в его стакане кончалось вино, наливал и садился снова грустить и медленно напиваться.

— Дорогая моя, отнесите сестре зеркало, у неё сегодня очень важный день, — Волков чуть подтолкнул младшую, и та нехотя исполнила его просьбу.

А тут как раз влетела в залу девка дворовая и, разгоняя страсти, кричала:

— Приехали! Во двор въезжают!

Волков встал, закрыл книгу и пошёл на двор встречать гостей. За ним шли все его люди: жена — единственная из женщин, даже госпожа Ланге не пошла на двор — оба монаха, фон Клаузевиц, Максимилиан, Увалень, Гренер, братья Фейлинги, Бертье, Рене. Все были в лучших одеждах, и только бесшабашный Бертье был с непокрытой головой.

Во дворе уже была карета, в точности такая же, какую он подарил госпоже Ланге, а помимо кареты было ещё четверо вооружённых верховых. Охрана.

Людвиг Вольфганг Кёршнер был на удивление худ по сравнению со своим отцом. Был чуть прыщав и лопоух. Что пытался, кажется, скрывать при помощи кокетливой бархатной шапочки с драгоценным заморским пером. Вся его другая одежда была тоже очень дорога: и шуба, подбитая синим атласом, и панталоны необыкновенно свободного кроя из яркого красного шёлка с дивными узорами, и шоссы в цвет панталон, и синие до черноты сафьяновые сапоги, которые, хоть он и не приехал верхом, доходили ему до бёдер. Перчатки, цепи, кольца, всё, как и полагалось, на нём было. Небольшой меч-эспада с золочёным эфесом и отлично выделанными ножнами завершал его костюм. Любой молодой принц или первый сын графа не погнушался бы такой одежды.

Мать же его Клара Кёршнер тоже была дорого одета, но всё-таки не так вычурно, как её сын.

Мальчик сразу подошёл к Волкову и поклонился. Хорошо, низко поклонился, с уважением:

— От всего дома Кёршнеров передаю вам привет и благодарность за великодушное ваше приглашение, господин кавалер, и вас благодарю, госпожа фон Эшбахт, — он поклонился и Элеоноре Августе.

Видимо, юноша заучивал эту речь наизусть, значит, готовился. Это Волкову понравилось.

— Мы вам тоже рады, молодой господин Кёршнер, — без всякой графской