Шрифт:
Закладка:
Я был неприятно поражен разговором с одной талантливой молодой американкой, по профессии адвокатом защиты: она торжествовала – нанятый ею частный детектив обнаружил несомненные доказательства невиновности ее клиента. “Мои поздравления, – сказал я. – А что бы вы делали, если бы ваш детектив обнаружил что-нибудь, убедительно доказывающее, что ваш клиент виновен?” Ничуть не смутившись, она ответила: “Я бы не принимала это в расчет. Пусть обвинение ищет свои доказательства самостоятельно, мне не платят за то, чтобы помогать другой стороне". (Курсив мой.)
Расследовалось дело об убийстве, и она изъявляла беззаботную готовность утаивать улики и таким образом позволить убийце разгуливать на свободе и, может быть, убивать снова – лишь бы не проиграть в перетягивании каната с адвокатом обвинения, “другой стороны”. Любой порядочный человек не может не быть потрясен подобным рассказом. Но мне еще предстоит найти адвоката, готового отнестись к нему с осуждением. Они вдохнули дурманящие пары под названием “наша сторона против другой стороны” так глубоко, что уже их не замечают. Я же от них задыхаюсь.
Кстати говоря, перетягивание каната как способ добраться до истины вошло и в практику телевизионных интервьюеров, начиная (по крайней мере, в Британии) с Робина Дэя. Буквально накануне дня, в который я пишу эти строки, я был в телестудии Би-би-си, ожидая своей очереди на допрос. Со мной в итоге обошлись вежливо, но пока я ждал, интервьюер опрашивал на рассматриваемую тему ряд политиков, представителей всех трех основных партий. Вопросы с самого начала звучали в резкой, колкой манере. Казалось, интервьюер исходил из предположения, что все трое лгут или в лучшем случае не разбираются в своем деле. Может быть, он и правда так считал. Но, подозреваю, истинной причиной было то, что во взрастившей его журналистской школе считалось: лучший способ добраться до истины на интервью – как следует разозлить собеседника и посмотреть, куда сдвинется перетягиваемый канат. Возможно, это и правда лучший способ, но это не очевидно и требует обоснований.
Так или иначе, пусть изредка я и принимал приглашения выступить в дискуссионных клубах и Оксфорда, и Кембриджа, в целом состязательный формат дебатов мне не нравится. Впервые я участвовал в них в 1986 году в Дискуссионном обществе Оксфорда, когда мы с Джоном Мэйнардом Смитом выступили против пары креационистов, Эдгара Эндрюса и А. Э. Уайлдера-Смита. Заявлена была следующая тема: “Доктрина творения имеет больше силы, чем теория эволюции”. Сегодня я бы, несомненно, отказался от дебатов на подобную тему, и даже в 1986 году я согласился лишь для того, чтобы поддержать одну свою студентку, Даниэлу Сифф, которую очень ценил: она согласилась выступать во главе представителей студенчества со стороны науки. Ни один из приглашенных гостей с другой стороны не имел никакой биологической подготовки. Уайлдер-Смит, химик, оказался безобидным и добродушным клоуном. Эндрюс, физик (и не такой добродушный), написал несколько книг в защиту фундаменталистского креационизма (в том числе “Геологию потопа” – да-да, о том самом Всемирном потопе), и я на всякий случай озаботился прочесть их до дебатов. Конечно, наивный креационизм мгновенно бы провалился на дебатах в Оксфорде, так что Эндрюс изображал более сложный подход под видом философии науки. Никто бы не подумал, что он – профессор физики – может на самом деле оказаться наивным креационистом… пока я не начал зачитывать фрагменты его книг. Раз за разом – и это смотрелось жалко – он вставал и пытался убедить председателя дебатов не позволять мне цитировать его собственные писания. Как и следовало, она отклоняла его запросы, и он сидел, обхватив голову руками, пока я зачитывал яркие эпизоды, изобличавшие фальшь его философских притязаний. На фуршете после дебатов у него случилась перебранка с Джоном Мэйнардом Смитом: единственный раз, когда я видел, как этот добрейший человек краснел от злости.
Теперь я отказываюсь принимать участие в формальных дебатах с креационистами и по более конкретной причине: каждый раз, когда ученый соглашается на подобные дебаты, возникает иллюзия равноправия. Публика одурачена присутствием двух стульев, стоящих на сцене бок о бок, и равным временем, отведенным “обеим сторонам”, – одурачена и верит, будто здесь и вправду есть две “стороны”, будто и вправду есть что всерьез обсуждать. На “эффект двух стульев” мое внимание впервые обратил Стивен Джей Гулд. Меня пригласили на дебаты с одним креационистом в Америке, и я позвонил Стиву посоветоваться. Его дружеский совет был: “Не надо”. В момент, когда настоящий ученый соглашается на подобные дебаты, креационист уже достиг своей главной цели – и неважно, что произойдет на самих дебатах. Стив указал мне: “Им нужна реклама. Тебе – нет”. Роберт Мэй выразил ту же самую мысль с характерно резким австралийским юмором. Когда его приглашали на такие дебаты, его излюбленным ответом было: “В вашем резюме это будет смотреться отлично. В моем – не очень”. Я пересказывал эту историю так часто, что многие думают, что это мое выражение. Если бы!
“Эффект двух стульев” обладает такой мощью, что как-то раз его с мелочной злобой обратили против меня. Меня пригласили на дискуссию в Оксфорде с американским апологетом христианства по имени Крейг, который годами добивался от меня повторных дебатов (первые были на большом мероприятии в Мехико, где он был наименее впечатляющим из трех представителей своей стороны). Так вышло, что на вечер, который он предлагал для дебатов в Оксфорде, у меня было назначено другое выступление в Лондоне, хотя я бы в любом случае отказался – причины вскоре объясню. Тогда его сторонники поставили на оксфордской сцене пустой стул и притворились, что я струсил и не явился!
Что касается Крейга, я уже писал в газете “Гардиан” о конкретной причине, по которой не хочу никогда больше оказываться с этим человеком на одной сцене: я испытываю предельное отвращение к тому, как он оправдывает библейское истребление ханаанеев. Я был недоволен не самим мнимым завоеванием (как и почти вся ветхозаветная “история”, оно выдумано). Дело было в том, что Крейг, который верил, что оно случилось,
