А я пойду на эшафот,

Пущусь в последний пляс.

Пускай глядит честной народ,

Над пляскою смеясь!

Я не работал в жизни дня,

Не пахарь, не кузнец.

Я воровал из кошеля,

Но мне пришел конец.

Мой лучший друг теперь – палач,

Подруга же – петля.

Эй, бабы, прекращайте плач!

Ведь это жизнь моя…

Бретен Трубадур, «Баллада идущего на казнь»

Сидя в затхлой сырой камере (к слову сказать, уже второй раз за последние дни) Стефан долго размышлял, силясь понять – а когда собственно вся его жизнь покатилась прямиком в бездну? Когда тот типчик с кастрюлей на башке увидал кровь на его рубахе? Или когда они согласились отправиться в тот проклятый замок, соблазнившись кругленькой суммой? А может вообще стоило послать к бесам бордель и просто напиться до беспамятства? Глядишь, сейчас бы сидели под теплой крышей, потягивая мед, а не ждали, пока на их шеи накинут льняные воротники... Нет, решил Стефан, если уж начинать раскапывать всю ту гору дерьма, завалившую его с головой, то брать стоит куда раньше.

Он не любил жаловаться, но признаться, жизнь у него не задалась с самого начала: его папаша – невысокий мужик с вечно помятой мордой и оченна дурным нравом – в собственному дому бывал меньше чем в харчевнях да тавернах, тем более что одна из них была почти что в десяти шагах от их жилья, а женевской похлебке предпочитал чего покрепче, так что все монеты, которые приходили к нему в карман со случайных заработков или воровства тут же утопали на дне кружки.

А как-то поздним вечером он и вовсе сгинул с концами – то ли решил рвануть за счастьем куда подальше, то ли словил ребрами нож в какой-нибудь кабацкой драке, но с того дня ни Стефан, ни его мать главу семейства больше не видали. Но не сказать, чтобы кто-то из них сильно расстроился – хоть ростком Ланс и не вышел, но вот буйства в нем хватало на десятерых верзил, а любому слову он предпочитал старый добрый кулак в морду, в чем Стефан успел убедиться в довольно юном возрасте.

Не успели они с матерью вздохнуть спокойно, как в одну из плутовских ночей – ну, это такая ночь, когда луна невольно становилась подельником каждому вору, прячась за тучами – в корчме на их улице вспыхнула очередная яростная свалка. То ли какой-то хмырь залил глаза и залапал чужую девку, то ли какой-то типчик перепутал и плюнул в не тот стакан, но уже к полуночи прямо из окна в грязь полетел изувеченный бедолага с пробитым черепом. Но бедолага оказался не простым забулдыгой, а довольно важной шишкой – крупным цеховым, невесть что забывшим в трущобах – и не успел покойничек остыть, как вокруг него собралась толпа хмурых мужей с дубинами, ножами да факелами. Разговор с завсегдатаями таверны видать не заладился, так как вскоре квартал наполнили крики, вопли, звон битой посуды и треск дерева, а к утру от корчмы остались лишь черные остовы; и так уж вышло, что огонь заодно прихватил и нескольких хибар поблизости, в том числе и ту, где жили Стефан с матушкой, кои едва успели унести ноги да сохранить свои скудные пожитки.

В общем, к ближайшей зиме, дабы не помереть от холода на улице, им пришлось податься на запад – в деревню к двоюродному дяде матери Стефана. Тот хоть и был весьма зажиточным селюком – в хозяйстве у него были не только свиньи, но и утки, козы, пара коров и несколько ульев с пчелами – но жаден был как сотня святош, следя вместе со своей женушкой (премерзкой косоглазой бабой) как бы их дражайшие родственнички вдруг случайно не съели лишний кусок сыра.

Стефану тут же всучили в руки вилы и мотыгу – и вот последующие пару лет он только и делал, что полол, сеял, перебирал зерно, кормил птиц, доил коров, убирал навоз… Признаться, он уже было и привык к каждодневной рутине, но казалось злой рок идет за ним по пятами – одной весной по всей округе прокатилась оспа, забрав чуть ли не половину жителей, в том числе и его мать. К слову – ни двоюродный дядя, ни его жинка даже не чихнули («Зараза к заразе не прилипает», – думал потом Стефан), а не успел он сам подняться с постели, как вновь оказался в сарае с вилами в руках. Сложно сказать, когда он понял, что сполна сыт деревенской жизнью – но дождавшись глубокой ночи, он выждал, пока вся семейка уснет, выскользнул из дома и уже через час вел под уздцы кобылку дяди (заодно прихватив с собой его кошель).

Решив, что в ближайшем городке его найдут за милую душу, Стефан двинул сразу на юг, по пути прибившись к небольшому купчему обозу. В город он прибыл без приключений, но вот дальше начались проблемы – деньги закончились, едва он успел оглянуться (даже те, что он выручил за дядину кобылу), а он не имел ни малейшего представления, как заработать хоть простак. Делать он ничего не умел (ну, окромя как чистить дерьмо, но вот доля золотаря его ничуть не прельщала) а в подмастерья его никто понятное дело не жаловал. Стефан кое-как приноровился спать на улице вместе с другими бродягами, мыться в ближайшей дождевой бочке, а едой с ним щедро делился местный рынок – первое время ему везло, но как-то раз толстощекий пекарь поймал его за руку и начал голосить на всю округу, призывая стражников.

Однако тут вдруг явился нежданный спаситель в лице какого-то парня без трех пальцев на левой руке – пнув разъяренного мужчину под колено, он перевернул ему прилавок и потащил Стефана в ближайшую подворотню. Собственно, так Стефан познакомился с Культей, а тем же вечером тот представил новому знакомому Пинту, Воробья, Простака и Безносого – всю банду «Веселых Висельников», как они себя с гордостью называли. Имена у них у всех конечно были, но звали они друг друга исключительно по кличкам – и по привычке, и дабы случайно не проболтаться, выходя на «заработок». Так что Стефан с острого языка Безносого тут же стал Головастиком – он бы конечно предпочел прозвище получше, но благоразумно не стал спорить со здоровенным детиной, у которого кулак был размером с его голову.

Культя был неплохим «сборщиком» – срезал кошельки у рынков, кабаков и мастерских, а потом незаметно передавал их Воробью, дабы тот припрятал добычу. Пинта вместе с Простаком работали «чистюлями» – девушка находила какого-нибудь богатенького франта, затаскивала в постель, а когда тот засыпал, чистила его карманы и скидывала в окно подельнику. А Безносый предпочитал древнее, грубое, но все еще выгодное ремесло разбойника – по ночам он караулил незадачливых бюргеров в ближайшем переулке, давал им по голове дубинкой да обирал до нитки.