«механизмом козла отпущения». Козел отпущения — жертва, выбранная для жертвоприношения, чьи действия совершают чудо: все коллективное насилие, вся зависть и «дурная кровь» сообщества теперь будут направлены на одного человека и на нем же и упокоятся, истощившись.

В результате сочетания вины, стыда и благодарности жертва становится священной. Тот, кто был принесен в жертву, начинает восприниматься как «спаситель» общины, а также как инициатор нового начала. Он может стать богом или полубогом, героем или основателем. В качестве примеров Жирар приводит Моисея, Эдипа и Ромула. Для него в основе любого мифа и, следовательно, у истоков самой цивилизации лежит первобытный акт насилия. По отношению к этому акту мифы выполняют двойную функцию. С одной стороны, они служат напоминанием события и прославляют жертву, выражая ей безграничную благодарность. С другой стороны, из-за всепроникающего чувства коллективной вины они пытаются ввести нас в заблуждение, скрывая то, что на самом деле произошло в прекрасной истории. Вот почему мифы должны быть «расшифрованы». Так кратко можно описать теорию Жирара.

Существует множество точек соприкосновения между философским мученичеством и явлениями, которые описывает Жирар. Убийство философов, возможно, не вписывается в детали его теории, но жираровское прочтение событий их смерти может помочь нам лучше понять социальную и культурную значимость философского мученичества. Эти философы умирают во времена глубокого кризиса от рук либо государства, либо обезумевшей толпы. Каждый случай уникален, но все они имеют своего рода «семейное сходство»: чувство неизбежной коллективной опасности, анархии и распада сообщества через внутреннее дробление и атомизацию; состояние коллективной тревоги, страха и подозрения, готовое поглотить все «безумие толпы». Все подозревают всех, открытая bocas de leones вездесуща, социальное давление найти «внутренних врагов», «предателей» и «шпионов» растет. Наступает коллективная паранойя.

Афины пережили подобное время в конце V века до н. э. После долгой изнурительной войны со Спартой, которая закончилась позорным поражением, афиняне представляли собой разделенное общество. Широко распространилось представление, что все эти несчастья произошли из-за какого-то преступления, и люди стремились найти и устранить источник нечистоты. Некоторые исследователи уже связали эти коллективные тревоги с Сократом как «добровольным козлом отпущения»[449]. Александрия начала V века н. э. была еще одним неспокойным местом. Хотя христианство формально было религией Римской империи, у Церкви все еще были значительные конкуренты в лице тех, кто оставался приверженцем языческой культуры (Гипатия была ее ярким представителем), а также в лице активной еврейской общины города. Не помогло делу и то, что новый патриарх Кирилл, жаждавший полного контроля над городом, не хотел терпеть инакомыслие.

Совершив почти тысячелетний скачок, можно говорить о том, что первая половина XVI века была временем великих разногласий по всей Западной Европе и Англия не была исключением. Идеи Лютера оказывали повсеместно серьезное влияние, привлекая последователей на острове и раскалывая нацию. Бескомпромиссное отношение Мора к новому направлению, в котором двигалась его страна, сделало его особенно уязвимым. В континентальной Европе Бруно был осужден и казнен католической церковью, переживавшей период острой паранойи. Инквизиция повсюду видела «еретиков», «врагов веры» и чувствовала, что должна «очистить» общество от их присутствия. Наконец, в 1977 году, всего через несколько лет после провала Пражской весны, Чехословакия оказалась в бедственном положении. Коммунистический режим, переживая нехватку легитимности, вынужден был управлять через тотальный общественный контроль. Диссидентские движения, такие как Хартия 77, представителем которой был Ян Паточка, были названы «контрреволюционными», «антисоциалистическими», работой «внутренних врагов», с которыми нужно разобраться соответствующим образом.

Перечисленные наброски общества в условиях кризиса дают нам представление о той социально-политической ситуации, которая требует козла отпущения. Возникает атмосфера обреченности, общество разделено, кризис продолжается. Кажется, все движется по кругу, обычные меры не работают[450]. Нужно что-то радикальное. Постепенно возникает ощущение необходимости жертвы. Вначале эта идея может казаться неясной, но затем она проявляется все настойчивее и упорнее. Механизм козла отпущения широко распространен. В древнекитайской «Книге обрядов» читаем: «Именно благодаря жертвам укрепляется единство народа»[451]. Если общество хочет выжить, у него часто нет иного выбора, кроме как принести такую жертву, выбрав одного из своих членов, и использовать его для выживания других. Козел отпущения станет средством, с помощью которого это сообщество избавится от своих проблем и снова станет функциональным[452].

Теперь главный вопрос: «Кто станет „сакральной жертвой“»? Что делает кого-то «удобоприносимым»? Жирар приводит примеры нескольких категорий жертв, которые в тот или иной момент считались «удобоприносимыми»: военнопленные, рабы, маленькие дети, подростки, не состоящие в браке, инвалиды. Все они являются «символами победителей». Категории могут сильно отличаться друг от друга, но у всех них есть нечто общее: они являются «либо внешними, либо маргинальными категориями». Важно отметить, что Жирар утверждает, что «удобоприносимыми» таких людей делает то, что они «не могут устанавливать с обществом такие же связи, как те, какими связаны между собой его члены»[453] (выделено автором. — К. Б.). Их легко можно лишиться, и от них можно легко избавиться[454].

Не составляет труда разглядеть в описании Жирара фигуру parrēsía-ориентированного философа. Он живет отчужденно от своего общества. Как и Сократ, он не только «неуместен» в среде большинства, но и причиняет беспокойство. Для философа, следующего убеждению «ничто не остается недосказанным», atopía является личной чертой, которая делает его неспособным «устанавливать с обществом такие же связи, как те, какими связаны между собой его члены». И это видимо. Действительно, отделение от других в некотором смысле является допущением, на котором основаны все его размышления. Его atopía является предварительным условием автономии, признаком совершенства, поскольку мы бы относились с подозрением к любому философу, который слишком легко «вписывался» в ситуацию. Чем меньше философы способны устанавливать связи с другими, тем лучше они практикуют parrēsía. Отсутствие социальной интеграции является первым критерием «удобоприносимости» у Жирара.

Согласно второму критерию, «удобоприносимых» от «неудобоприносимых» существ отличает то, что они могут подвергаться насилию «без риска мести». В случае их смерти близкие «не считают своим долгом отомстить» за них[455]. Чтобы жертва стала «успешным» козлом отпущения, казнь должна представлять собой такой акт насилия, который положит конец любому последующему насилию, по крайней мере на данный момент. Месть сделает жертву неэффективной[456]. Наши философы также соответствуют данному критерию. Редко кто стремился отомстить за философов-мучеников. После линчевания Гипатии, несмотря на то что она была в хороших отношениях с префектом города, виновные так и не понесли наказания. Патриарху убийство не только сошло с рук, но и не помешало успешно строить карьеру: он стал одной из самых влиятельных фигур Церкви (позже был канонизирован). Однако такое постжертвенное молчание не должно нас удивлять. Эти