«жертвенная смерть». Его случай настолько неоднозначен, что Вольтер говорит о нем с богословских позиций: он называет его «мучеником» и говорит о его «апофеозе». До Вольтера Эразм называл Сократа святым, хотя и с оттенком иронии: Sancte Socrates, ora pro nobis. С точки зрения Жирара, такой язык абсолютно оправдан.

До нас не дошло ни одно сочинение Гипатии, и очень немногие сохранившиеся источники того периода упоминают о ней. У нее не было своего Платона. Тем не менее это не помешало ей обрести растущее число последователей на протяжении веков. Хотя маловероятно, что Гипатия выражала какие-то идеи в защиту прав женщин в свое время, ее принято считать одной из основополагающих фигур феминизма (по крайней мере, два феминистских журнала носят ее имя). Ее жертва тоже была «основополагающей». Ничто не может остановить раз приведенный в движение процесс мифологизации. Когда у поклонников Гипатии недостает исторических источников, они не стесняются использовать свое воображение. В XIX веке французский поэт Леконт де Лиль говорил о ней, женщине, которой в пике своей карьеры, скорее всего, было около 60 лет, как о молодой девушке изысканной красоты, которая одарена «le souffle de Platon et le corps d’Aphrodite»[470]. Опять же, с точки зрения Жирара, естественно связать Гипатию с мифологической фигурой.

Таким образом, философы-мученики часто становятся своего рода светскими божествами, фигурами, которых удобно называть «святыми покровителями» той или иной общественной задачи[471]. Возьмите Джордано Бруно. Сегодня его редко читают. Как философа его довольно трудно понимать. Многое из того, что он говорит, например о магии или нумерологии, не всегда понятно для непосвященного. Однако, несмотря на все это, его принято рассматривать как одного из самых значительных итальянских философов всех времен, более того, как одного из основателей современного свободомыслия.

Бруно сыграл важную роль в жизни Италии XIX века, когда разгорелись дебаты о роли Церкви в новой, недавно объединенной стране. Интеллектуалов-антиклерикалов из движения рисорджименто интересовал в первую очередь не Бруно-философ, а Бруно-мученик. Им не нужен был еще один мыслитель, им нужна была мифологическая фигура. И вот вам одна из величайших насмешек жизни и смерти Бруно: пока он был жив, Бруно, не отличавшийся скромностью, ни минуту не сомневался в том, что его ждет великая карьера после смерти. Тем не менее ему и в голову не приходило, что для будущих поколений важнее будет не его дух, а его плоть, то есть то, что Церковь сожгла на костре. Таков путь мифотворчества.

* * *

Ранее в этой книге, как вы помните, я говорил о том, что готовность философа умереть отделяет его от общества и помещает в особое онтологическое пространство, делая привлекательным и отталкивающим одновременно. Я использовал термин sacer для обозначения этого состояния; делая то, что он делает (избирая смерть), философ входит в «священный» модус бытия. Чтобы не упустить из виду главного героя, в этой главе я сменил перспективу его рассмотрения, что позволило нам сформировать на него иной взгляд. На этот раз мы рассматривали будущее философа-мученика с точки зрения его сообщества, которому он себя противопоставляет и которое в конечном итоге подчиняет его, тем самым помещая на путь мифологизации. С позиции этой второй перспективы мы могли бы следовать за ним в обществе, видеть, как он занимается тем, что знает лучше всего, и расплачивается за это. Поскольку эти две перспективы дополняют друг друга, мы увидели все, что можно увидеть. Все это время, как бы мы ни рассматривали его, философ медленно, но верно отдалялся от нас. Все дальше и дальше. И вот он исчез, и его шаги утонули в мертвой тишине. La commedia è finita.

Итак, наше путешествие подошло к концу. Теперь мы можем попрощаться с героями этой истории и поразмышлять над их постепенным превращением в миф. Они исчезают из поля зрения, растворяясь в воздухе. Что дальше? Они вернутся. Испарившись из вида, они начнут питать наше мифическое воображение, формируя наше мировоззрение и занимая наши умы. Мы убиваем их, а они возвращаются с удвоенной силой.

Послесловие. Умирать смеясь

Таким образом, философия может быть перформансом. Живым, плотским, иногда кровавым представлением. Она может начаться как идея, но, если бы не философская жизнь, которая претворяет ее, философия превратилась бы в пустой разговор. Биография философа — сцена для представления философии точно так же, как тело философа — инструмент ее воплощения. Независимо от того, насколько хорош стиль философа, философствование, по своей сути, не может быть ограничено письменным текстом. Действительно, философия представляет собой форму самовыписывания, при которой философ становится живым текстом, книгой, работа над которой никогда не заканчивается. Исполнение данного жеста самосотворения — это то, что определяет философа, что составляет сдержанную и одновременно уникальную подпись, которую такой человек оставляет в мире. Вот тут-то и начинается работа смерти: в рамках философского проекта самоформирования смерть является не только неотъемлемой частью биографии, но может оказаться столь же важной, как и сама жизнь. Симона Вейль, которая знала о подобных вещах куда больше, чем многие люди, была меньше всего обеспокоена тем, что она не найдет «смысла жизни». Ее больше всего заботило то, что она может упустить смысл смерти: «У меня всегда был страх потерпеть неудачу не в своей жизни, а в собственной смерти»[472].

* * *

В признании Вейль нет и намека на легкомыслие. Однако многие философы подходят к своей жизни с предельной серьезностью, чтобы поприветствовать свою смерть громким смехом. Саймон Кричли в сборнике «Книга мертвых философов» рассматривает жизнь и смерть мыслителей, как если бы они были персонажами комедии. Некоторые герои его сборника умирают от смеха в буквальном смысле, в то время как другие, умирая, заставляют смеяться нас. История Кричли — буффонада философии, в которой нет ничего слишком серьезного, а трагический конец всегда может стать предвестником кульминации. Как описано и в этой книге «Умирая за идеи», даже философы-мученики, умирая, не могут удержаться от смеха. Сократ занимался нагнетанием атмосферы иронии, насмехался и высмеивал окружающих до самого момента своей смерти, которая только и смогла остановить его. Но остановила ли? Томас Мор всего за несколько мгновений до своей смерти, пытаясь успокоить палача на пути к эшафоту, произнес «самую известную злую шутку в истории». Он любезно попросил распорядителя: «Умоляю, умоляю вас, господин лейтенант, помогите моему спасению в вышних! Что же до моего низвержения, я сам об этом позабочусь»[473]. Лучше не скажешь.

* * *

Почему философы умирают смеясь? Объяснение вытекает