Я на правах наследницы протянула ему одну золотую монету. Сколько-то я потрачу еще и на то, чтобы как подобает отправить мать в последний путь? Здесь умершим нет никакого места в обители, если я верно поняла благословенную, — но где-то мать точно хохочет надо мной.

— Я оплачу любые расходы, Демид Кондратьевич, — заверила я твердо и повернулась к мальчишке.

Губы его прыгали, я протянула ему еще одну золотую монету из ридикюля и попросила сложить вещи в дорожный сундук.

Пока он расторопно исполнял веленное, я снова приблизилась к матери. Ничего похожего на отравление, я могла и ошибиться, должны быть какие-то признаки, но я их не знаю, мне неоткуда их знать. Отравление это болезненно, почему она не кричала? Дворянская гордость? Или никто не расслышал, что это крик о помощи?

Даже одежду ее горничная очистила. Пятна испражнений остались, как и кислый запах, но в полумраке нужно было приглядываться. На лице различалась мука, но перед самой смертью боль ушла, и черты разгладились. На мгновение я испытала тоску, может, и не мою, просто Вера напомнила о себе. Ее право, женщина, которая только что умерла, была ей матерью.

— Кто нашел ее, Демид Кондратьевич, вы знаете?

— Так горничная и нашла, — пожав плечами, ответил он. — Так барыня тревожить ее не велела, но Рябков, это управляющий, распорядился еду все-таки забрать. Тараканы потом набегут, не вытравишь, а зима-то кончилась, как дом выстужать. Она вашу матушку и нашла, женщина она крепкая, повидавшая, побежала к Рябкову, тот приказал нас известить и положить барыню как должно… Я вам скажу, Вера Андреевна, — он слегка наклонился ко мне, так, чтобы мальчишка не слышал, — не думаю, что вашу матушку отравил кто. Сами понимаете, имение заложено-перезаложено наверняка, какой дворянин закладом не балуется, и ваше… извините, купечество да извоз… Барыня, она обычно натурой тонкая.

Да? Вера — возможно, но мать — сомнительно. Хотя в чем-то он прав, что мать, что Вера погибли или могли погибнуть так, что ни у кого подозрений в насильственной смерти бы не возникло.

— Вы все же отнесите бутылку доктору, Демид Кондратьевич. Я вас обоих отблагодарю.

Городовой развел руками, словно бы я его обидела упреком в нерадивости, но насколько я успела его узнать, обижен он мог оказаться лишь одним пока золотым. За его помощь мне придется заплатить не меньше пятидесяти золотом, и плакали мои ботинки на весну, ничего, посмотрю, что принесут в очередной раз ношеного, я не гордая вот совершенно.

В дверь заглянул молоденький городовой, Демид Кондратьевич вышел, и я подошла к коридорному. Вещи он уже упаковал и стоял рядом с сундучком, ожидания дальнейших распоряжений.

— Тебя как зовут? — спросила я, нащупывая на поясе крохотный кошелечек. Там была сущая мелочь серебром, я носила ее на всякий случай, но мальчишке должно хватить.

— Федос, ваша милость.

— Держи, Федос, — я двумя пальцами вытащила серебряную монетку и вручила ему. — Скажи, ты каждый день работаешь?

— А что не работать, ваша милость? Благодарствую! Здоров да работа есть, чего лежать?

Взять бы сейчас Вышеградского, который дрых в полдень, да натыкать его в образ жизни дворянским носом, помечтала я.

— Ты молодец, Федос. Всевидящая это знает и обязательно наградит тебя. Скажи мне еще вот что… ты барыню прежде видел?

— Видел как вас, ваша милость.

А вот это трудно — вышколенный мальчишка отвечает только на заданный вопрос.

— Какая она была, как держалась? Расскажи что знаешь.

Я быстро оглянулась на дверь — Демид Кондратьевич был занят разговором, и это хорошо, иначе у него уже ко мне возник бы сомнительный интерес. Спрашивать, как вела себя мать, дочь не должна, особенно в этом веке.

— Недобрая барыня, ваша милость. Вещи я им поднес, а они ни медяка не дали. В соседнем номере артистка жила, вот она всегда серебрянку давала.

— А позавчера ты барыню видел? Когда она уезжала?

— Видел, ваша милость. Сундучок у них был, тяжелый, я им его к коляске снес, а они опять ни медяка не дали, и накричали еще.

Я сделала охотничью стойку.

— К кому барыня села?

— В экипаж, ваша милость, — Федос посмотрел на меня чуть исподлобья. — То у нас супротив чуть пройти, так новые экипажи «Апраксина и Аксентьев» гуртом седоков берут, так и извозчиков у нас теперь не увидеть. А это хорошая коляска была, не лихач.

Тепло, очень тепло. Как я и думала — моя мать добиралась не на извозчике, раз явилась без ридикюля. Кто-то ее подвез, но кто?

— Кто на козлах сидел?

— Барин, — уверенно ответил Федос. — Совсем барин, ваша милость. Лихач, он барыню подсадит, а сей даже головы не повернул.

— Как он выглядел?

И вот тут меня ожидал провал. Несмотря на завидную наблюдательность, мальчишка барина не рассмотрел, и я, выдав ему еще серебряк, его отпустила.

Мне пришлось долго ждать, пока приедет пастырь, пока раздобудут похоронные дроги… Молоденького городового с запиской я отправила к Трифону Кузьмичу, опасаясь, что моя бестолковая прислуга поймет что-то превратно, и мой замечательный компаньон прислал взаймы денег и двух сыновей. Младшего Прохора, который помогал мне в трактире, я оставила при себе, другого, Кузьму, послала к себе домой — взять денег, чтобы не быть должной сверх. И все это время я пыталась найти что-то в комнате, хоть какое-то указание, с кем была моя мать.

Правда, с кем? Напрашивалось нехорошее подозрение. Одного человека она точно знала и, может быть, не теряла надежды устроить мой с ним брак. Она приехала заранее, все разузнала обо мне, а ведь из номеров не отлучалась. Значит, или прежде успела собрать информацию, или кто-то ей по дороге ко мне доложил. Кто?

Сотню золотом я заплатила пастырю — уже другому, и от него разило магией, после же молча стояла и смотрела, как мать уносили… На науку рассчитывать нельзя, только на цыплят.

Небо рассеивалось, наступало светлое утро, кто-то вслед нам тянул негромкую тоскливую песню под гитару, в соседнем доме кто-то кого-то бил, Демид Кондратьевич прикинулся, что не слышит. Швейцар подсуетился, я чуть не ткнула в него пальцем:

— Видел позавчера, кто барыню увез?

— Как вашу милс-сть, — прошипел швейцар, обыскивая меня взглядом. Все хотят от меня денег, просто все. — И привес-с, и увес-с.

— Что за барин? Или