свободы от влияния противника». Сам же Хернштадт был настолько на стороне Советов, что Ульбрихт даже подозревал его в политическом шпионаже в пользу русских, то есть в том, что он докладывает им обо всем происходящем в Политбюро СЕПГ. Он принадлежал к меньшинству убежденных коммунистов в ГДР, для которых был важен не столько их собственный аппарат власти, сколько историческая миссия бесклассового общества свободы и самореализации. Контраст между жертвенно-спасительной идеей коммунизма и мелочным формализмом партийных товарищей был для него тяжелым испытанием. Его дочь вспоминала, как он однажды во время прогулки вдруг остановился и сказал: «Когда тебе впервые за всю историю человечества всё, абсолютно всё нужно делать заново, а соответствующих знаний и опыта у тебя нет, не кажется ли тебе, что сначала ты всё, абсолютно всё будешь делать неправильно?»[306]

Хернштадт выбрал бегство вперед, заключил союз непосредственно с рабочими. Он организовал широкое освещение строительства проспекта Сталина на страницах Berliner Zeitung. Он воспевал душевный подъем рабочих и энтузиазм населения, взявшего курс на восстановление страны. Он горел идеей строить не только дешево, функционально и целесообразно, но и красиво, широко используя старомодные мотивы дворцовой архитектуры, что, по его представлениям, больше отвечало потребностям рабочего класса. Ему была больше по вкусу эстетика русских, чем функционализм немецких товарищей; это именно Советы предотвратили неоднократные попытки СЕПГ снести всю прусскую архитектуру. Хернштадт активно критиковал партийный аппарат, его «несерьезное поведение, игнорирование интересов рабочих, глумление над их доброй волей». Он осуждал «узколобость новоявленных любителей покомандовать», публиковал обращения строителей с требованиями лучших условий и более справедливой оплаты труда. «Можем ли мы сказать, что у нас царит атмосфера решимости и радостного устремления вперед, рождающегося из уверенности, что каждая полезная инициатива найдет поддержку, а каждому, кто прав, гарантировано признание его правоты? Нет, такой атмосферы мы пока не наблюдаем. Ни в партии, ни в государстве».[307]

Когда те самые строители проспекта Сталина, которых он прославлял в своей Berliner Zeitung, 16 июня 1953 года устроили беспорядки, перешедшие в знаменитое восстание 17 июня, судьба Хернштадта была предрешена. Сначала последовали внутрипартийные нападки, затем неформальные трибуналы в Политбюро и наконец на общем собрании сотрудников Neues Deutschland. Его дочь писала: «Ему в последний раз позволили переступить порог своей редакции, но лишь для того, чтобы еще раз подвергнуться унижению, теперь уже с близкого расстояния. И вот там сидят они все, его бывшие сотрудники. Фред Эльснер, душа заговора, произнес трехчасовую речь о враждебной деятельности, после чего каждому было предложено выразить свое отношение к происходящему… Мол, выкладывайте, кто что заметил в поведении вашего шефа, что вам с самого начала казалось проявлением буржуазности, враждебности или просто высокомерия, несправедливости и подлости! И они говорят. Они сами разрушают стену, которая, как им казалось, окружала Хернштадта. Потом кое-кому из них было стыдно, потому что, кого бы я ни спрашивала об этом собрании, никто на нем не присутствовал. И это „открытое обсуждение“ продлилось до трех часов утра». Так СЕПГ избавилось от одного из своих самых главных идеалистов.[308]

Генри Наннен, главный редактор журнала Stern. Во время войны он занимался военной пропагандой на стороне Вермахта

В Мюнхене ситуация тоже обострялась. Начальству Ганса Хабе действовало на нервы его своевольное обращение с инструкциями, особенно свободное общение с немцами; они скрупулезно высчитывали, соблюдается ли предписанное ими соотношение два к одному – две трети американских и одна треть немецких авторов. На самом деле в Neue Zeitung это соотношение выглядело иначе: один к одному. Его спасало лишь то обстоятельство, что генерал, отвечавший за «кадровую политику», в списке легитимных авторов принял Джона Стейнбека и Карла Сэндберга за немцев из-за сходства их фамилий с немецкими, а Хабе ловко пользовался его оплошностью. Правда, потом это еще больше усугубило его вину.

Хабе любил споры и острую полемику, он предпочел бы скорее обойтись без ежедневной передовицы, чем отказаться от раздела писем. В этом разделе, в рубрике «Свободное слово», один из читателей сообщал о каком-то американском солдате, сбившем на машине ребенка и спокойно помчавшемся дальше. Последней каплей, переполнившей чашу терпения победителей, стала передовица, в которой друг и заместитель Хабе Валленберг обрушился с критикой на русских за ограничение свобод в советской зоне. Открытая критика любой из четырех оккупационных властей была в 1946 году табу; холодная война еще не началась. Когда Хабе отказался поместить на первой полосе полный текст длинной речи Уинстона Черчилля, конфликт стал неизбежен. Хабе обвинили в том, что он «инфицирован» немцами. Приговор гласил: «You have gone native». В конце 1946 года он освободил свой письменный стол и ушел в отставку, получив на прощание в качестве «утешительного приза» Бронзовую звезду и Дубовые листья.[309][310]

За этим последовало эротическое интермеццо, вскоре оказавшееся в центре внимания общественности: вернувшись в США, Ганс Хабе продолжил борьбу на личном фронте. Он развелся с Элеонор Клоуз и женился на актрисе Али Гито, с которой был знаком уже несколько лет. Вскоре после свадьбы он познакомился с другой актрисой, Элоиз Хардт, и снова пал жертвой любви. На Элоиз Хардт он женился спустя два года, в 1948 году, в Мексике, сразу же после развода со своей четвертой супругой. Однако Али Гито не признала развода и вынашивала планы мести. В конце концов они увенчались успехом: вернувшийся в 1950 году в Германию и начавший активную литературную деятельность – он в то время писал одновременно несколько книг, в том числе «Our Love Affair with Germany», – Хабе получил такой удар судьбы, какой ему до того и не снился. 1 июня 1952 года в иллюстрированном журнале Stern, самом популярном журнале молодой ФРГ, вышла статья «Вышвырнуть негодяя из Германии!». Главный редактор журнала Генри Наннен, вооружившись сплетнями, любезно предложенными ему Али Гито, лично устроил беспощаднейшую расправу над Хабе.[311]

Гито (Адельхайд Шнабель-Фюрбрингер) хотела засудить своего бывшего мужа за двоеженство, но перед этим решила нанести визит Генри Наннену с соответствующими документами. Наннен жадно ухватился за эту возможность наконец-то свести счеты со своим оборотистым конкурентом, который тем временем хорошо освоился в новой ситуации и буквально фонтанировал все новыми публикациями – одна другой ярче и острей – в газете Münchener Illustrierte, выпускавшейся издательством Süddeutscher Verlag. «Самый большой и яркий мыльный пузырь послевоенной политической жизни Германии с треском лопнул», – злорадно писал Наннен в своей статье. И дальше все в таком же духе: «Ганс Хабе – он же Янош Бекеши», «галицийский иммигрант» и «американский майор отдела пропаганды», «после многолетнего дутья щек вдруг неожиданно сдулся». К счастью для Германии. Ведь он занимался только тем, что «брызгал ядовитой, желчной слюной», постоянно «обливая грязью жизнь каждого