Шрифт:
Закладка:
Конечно, каждый немец после окончания войны в глазах союзников автоматически стал объектом подозрения. Это было понятно даже тем, кто не сомневался в собственной непогрешимости. Такова логика войны. Логика же национал-социалистского народного единства не признавала права голоса для вернувшихся из вынужденной эмиграции. Кто бежал из страны, не имел права судить своих бывших соотечественников. Инквизиторская или воспитательская деятельность немецких реэмигрантов воспринималась как особый цинизм и наглость. Хотя тот же Хабе в кругу своих немецких сотрудников не испытывал никакого психологического дискомфорта, за пределами редакции он, однако, чувствовал враждебность, которая его очень угнетала.
Против «высокомерия» эмигрантов немцы выступили сплоченным фронтом. Это было отнюдь не скрытое недовольство и не просто злобное ворчание старых нацистов, у которых рыльце в пуху. Совсем необязательно было скрывать свою злобу или досаду: в послевоенной Западной Германии сложилась дискуссионная среда, позволявшая открыто критиковать эмигрантов, находившихся под защитой американцев. Широкую известность получила дискуссия вокруг Томаса Манна и с ним самим. Лауреат Нобелевской премии 1929 года Томас Манн с 1940 года в своей калифорнийской ссылке регулярно писал речи, которые BBC транслировала его землякам. В 55 речах продолжительностью в среднем восемь минут он просвещал слушателей о преступлениях нацистского режима, о «нравственном помешательстве» и с позиции стороннего наблюдателя описывал, как Германия сама изолировала себя от сообщества народов, исповедующих гуманизм.
Теперь, непосредственно после окончания войны, многие немцы надеялись обрести моральную поддержку в лице знаменитого автора. Вальтер фон Моло, бывший председатель секции поэзии Прусской академии художеств, позиционировавший себя как один из наиболее выдающихся представителей немецкой культуры, обратился к Томасу Манну, всемирно признанному писателю, в открытом письме, опубликованном в газете Hessische Post от 4 августа 1945 года и одновременно в Münchener Zeitung. Он просил Манна вернуться в Германию, которая является не страной преступников, как он, возможно, полагает, а в первую очередь страной жертв: «Пожалуйста, приезжайте поскорее и посмотрите на лица, отмеченные печатью горя, прочтите невыразимые страдания в глазах тех многих, которые не воспевали неблаговидные стороны нашей жизни и не могли покинуть родину, потому что речь идет о миллионах людей, которым нигде не было места, кроме как дома, в Германии, постепенно превратившейся в один огромный концентрационный лагерь, где очень скоро остались лишь охранники и узники всех мастей».[298]
Томас Манн воспринял эту, в сущности, лестную просьбу резко отрицательно. Возвращаться в Германию, где «сочувствовавшие» режиму плаксиво уверяли всех, что они – жертвы и сидели в одном огромном концлагере, он не хотел, поэтому ответил Вальтеру фон Моло в статье «Почему я не хочу возвращаться в Германию», опубликованной в нью-йоркской газете Aufbau, и передал ее американскому Office of War Information, который разослал ее в разные немецкие газеты, в том числе Augsburger Anzeiger, откуда она разлетелась по Германии с быстротой молнии. Свой отказ Томас Манн связал с резким осуждением писателей и поэтов «внутренней эмиграции», полагавших, что своим бегством в аполитичную литературу они сняли с себя всякую вину. «В моих глазах книги, напечатанные в Германии с 1933 по 1945 год, не достойны даже того, чтобы брать их в руки. Они пахнут кровью и подлостью. Их все следует уничтожить».[299]
Это был удар в солнечное сплетение. Коллективная анафема, объявленная всем оставшимся в Германии авторам, стала для них тяжелым испытанием. Томас Манн сунул их всех в один мешок – и честных, и лицемеров, и кликуш-провокаторов, и меланхоликов – и безжалостно бросил в мусорный бак. Статья Томаса Манна шокировала даже многих перевоспитателей, поскольку была довольно непедагогична. И несправедлива хотя бы уже потому, что Томас Манн и сам печатался в Германии до лишения гражданства в 1936 году. Значит, и его книги тех лет тоже подлежат уничтожению?
Оставшиеся в Германии литераторы нанесли ответный удар. Франк Тисс («Цусима. История одной морской войны») заявил в своей статье «Внутренняя эмиграция», опубликованной в Münchener Zeitung 18 августа 1945 года, что он не покинул Германию из чувства долга. Это, мол, удобнее всего – удрать из страны; он же продолжил служить литературе в условиях нацистского режима. Он с самого начала знал, что если переживет «эту страшную эпоху», то выйдет из нее «духовно и нравственно окрепшим и гораздо богаче знаниями и опытом, чем если бы смотрел на немецкую трагедию из ложи или партера эмиграции».[300][301]
Участники «боевых действий» были беспощадны друг к другу. Объявлять эмигрантов досужими зрителями немецкой трагедии, бросившими своих соотечественников на произвол судьбы, было хамством по отношению ко всем, кто покидал родину не по своей воле и к тому же в тяжелейших условиях – как правило, лишившись всех средств к существованию. Для знаменитого писателя Томаса Манна эмиграция, конечно, и в самом деле была больше похожа на увеселительную прогулку, чем на изгнание, поэтому замечание Тисса, в котором звучали нотки зависти, попало в самую точку и подлило масла в огонь.
Но зато в Германии наконец снова стали возможны открытые дискуссии. Эта газетная полемика летом 1946 года была собрана единое целое и опубликована отдельной брошюрой. Для публики это стало изысканнейшим интеллектуальным наслаждением, потому что все участники баталии были достойными противниками с точки зрения писательского мастерства. Они страстно токовали перед некой высшей справедливостью, добиваясь ее благосклонности, и блестяще сплетали взаимные унижения, риторические изъявления «глубокого почтения» и уязвленное тщеславие в удивительное кружево, напоминающее павлиний хвост. В этом смысле послевоенное время было поистине увлекательным. Его тяготы стали благодатной почвой для тонких интеллектуальных споров, в которых внутренние эмигранты отличались особенным, до странности старомодным, снобизмом – вычурным, напыщенным и чрезвычайно претенциозным.
Начать полемику, как этого хотел Карл Ясперс, было важнейшим стремлением Neue Zeitung. Ганс Хабе с тревогой следил за тем, как многие немцы, в свое время критически настроенные по отношению к гитлеровскому режиму, которые, в сущности, должны были бы испытывать радость освобождения, держали четкую дистанцию с оккупационными властями и даже вдруг начали выражать солидарность с заядлыми нацистами. В своей статье «Ложная солидарность» он в ноябре 1945 года подвергает анализу этот феномен – что многие сохранившие честь немцы из чувства собственного достоинства, по-видимому, решили, что им нужно протянуть руку поверженным национал-социалистам. «Нет для немца ничего более соблазнительного, чем возможность сделать широкий жест, проявить невнятное средневеково-рыцарское великодушие». Однако, по мнению Хабе, они уходили от ответственности, предоставляя сводить счеты с нацистскими преступниками иностранным победителям.[302]
Писатель Альфред Дёблин в образе «офицера культуры» во французской униформе, 1946 год. Однако ироничная писательница Ирмгард Кюн сочла этот наряд комичным. По ее словам, он выглядел словно игрушечный солдат, «как-то смешно постаревший»
Если даже несгибаемому Гансу Хабе было нелегко мириться со стеной враждебности, особенно в образованных
