Шрифт:
Закладка:
Брызжущая слюна, утаенное происхождение и намек на еврейство «галицийского иммигранта» и майора службы пропаганды плюс требование вышвырнуть его из страны в заголовке статьи – трудно поверить, что все это написал автор, ставший вскоре одним из самых авторитетных журналистов Германии. Даже на фоне самых ожесточенных журналистских баталий, которыми так богаты пятидесятые годы, это совершенно недопустимый уровень полемики.[313]
С точки зрения своего прошлого Наннен и Хабе были зеркальными отражениями друг друга: Наннен, искусствовед по образованию, работал в журнале Die Kunst im Dritten Reich («Искусство в Третьем рейхе»), во время войны занимался военной пропагандой на стороне Вермахта, работал военным корреспондентом в спецгруппе «Зюдштерн» полка СС «Курт Эггерс». Эта спецгруппа вела психологическую войну против американцев в Италии, как раз там, где воевал в 1944 году Хабе.
Причины бесстыдства Наннена, с которым он написал свою статью, остаются загадкой. Ведь он не был правым радикалом и антисемитом, насквозь пропитанным злобой, – напротив, он был первопроходцем либеральной журналистики. В возрасте восемнадцати лет, еще школьником, он имел роман со своей еврейской сверстницей Цилли Виндмюллер, которую позже, как говорят, любил называть своей «большой любовью». Родители Цилли погибли в концентрационном лагере, ей же самой он, по его словам, помог с оформлением документов на выезд в Палестину. Позже Наннен несколько раз навещал ее в Израиле (и при этом влюбился в ее дочь).
Так чем же объяснить эту злобную статью? Конечно, в пруду немецкой журналистики было слишком мало места, чтобы в нем могли мирно сосуществовать сразу несколько хищников. То, что мораль была на стороне Хабе, «самого преуспевающего перевоспитателя немцев», как он сам себя называл, который к тому же отличался космополитической ловкостью выходца из Австро-Венгерской империи и от которого исходил едва уловимый аромат Голливуда, скорее всего, особенно раздражало мужланистого остфризца Наннена. Кроме того, следует учитывать также коллективное огрубение нравов; этот приступ журналистского бешенства вполне вписывается в контекст поразительной легкости, с которой многие в послевоенное время при случае прибегали к антисемитским клише – так, словно никакого Холокоста и не было.
Однако Хильдегард Кнеф, дружившую и с Хабе, и с Нанненом, вся эта история не на шутку разозлила. «Ты совершил поступок, недостойный тебя!» – заявила она главному редактору Stern. Потом она пригласила их обоих в свой номер в отеле «Атлантик» на одно и то же время (но так, чтобы они об этом не знали). Наннен пришел первым. Когда явился и Хабе, Кнеф покинула номер, заперла за собой дверь и заявила, что откроет ее не раньше, чем они объяснятся друг с другом. Ее план сработал. Два «хищника» заключили мир, который был обнародован в Münchener Abendzeitung как «маленький атлантический пакт». Позже Хабе даже несколько раз печатался в Stern, но его романы, которые пытался заполучить Наннен, вышли в нескольких номерах в Quick и в Neue Illustrierte.[314][315]
Журнал Spiegel тоже «отметился» ядовито-злобными выпадами в адрес Хабе: когда в 1954 году была опубликована его автобиография с типичным для него высокопарным названием «Я отдаю себя на суд», Spiegel даже вынес сюжет c критикой этой книги на обложку. Автор рецензии на девяти страницах с наслаждением цитировал Хабе, приводя самые нескромные пассажи, пропитанные тщеславием, и глумливо пересказывал этот авантюрный «роман», действие которого происходит на самых известных полях сражений, в самых блестящих салонах и фешенебельных залах регистрации браков. Конечно же, и здесь не обошлось без щедро расточаемых антисемитских клише – в частности, рецензент поминает «мишурное приданое» Хабе, доставшееся ему в «наследство от папаши Бекеши». О стиле автора красноречиво говорит заголовок: «Мертворожденный характер». [316]
В Вене тоже не утруждали себя деликатностью. Bild-Telegraph не смог отказать себе в удовольствии позубоскалить по поводу автобиографии Хабе, прибегнув к стилизованному местечковому немецкому: «Я думал-таки не за то, шобы прославиться, а за то, шобы покаяться». Эти «глумливые евреизмы» (как их назвал Хабе в своем письменном протесте, направленном издателю) были особенно неуместны уже хотя бы потому, что даже самые непримиримые враги Хабе вынуждены были признать его блестящее стилистическое мастерство, которое, кстати, часто и становилось камнем преткновения. [317]
Хабе тяжело переносил оскорбления, но он крепко держался в седле своего писательского успеха. Почти все его хлесткие и экстравагантные романы – «Тарновска», «Илона», «Дочь Илоны», «Катрин, или Потерянная весна», «Пыль в сентябре», «Когда другие идут домой», «В Бонне все жилетки белы», «Семнадцать: дневники Карин Вендт и ее учителя» – стали бестселлерами. Последние три из названных вышли под псевдонимом. Всего же Хабе написал более двух дюжин романов, очень разных по качеству. Эти книги, в которых можно найти и кричащую типизацию, и тонкую иронию, и размах по американскому образцу, и знание людей – но при этом довольно откровенный расчет; лучшие из них были низведены критиками до уровня бульварщины и сегодня уже совершенно забыты. Но в момент их появления на книжном рынке они были притчей во языцех, тем более что этот «экстремист центра» сыграл еще и довольно существенную политическую роль. Однако упорная нетерпимость Хабе в отношении левого уклона республики, неоднократно выраженная им позже в журналах издательства Springer, и то, что он в своих ядовитых ремарках заклеймил Рудольфа Аугштайна и Генриха Бёлля как «адвокатов» группировки РАФ, стремящихся представить их террор как что-то невинное, привели к его изоляции. Которая была вполне комфортабельной, как он того заслуживал. Закат своей жизни он провел на тессинском берегу Лаго-Маджоре в стиле Вико Торриани, элегантным господином, в то же время оставаясь, однако, неисправимым ворчуном, отравлявшим окружающую атмосферу. Во всяком случае, его сосед Роберт Нойманн писал: [318][319][320][321]
Вода воняет, как всегда,
Но воздух чище стал —
Похоже, Хабе, наш сосед,
Вчера концы отдал.[322]
Намного печальнее закончился эксперимент в области перевоспитания немцев для реэмигранта Альфреда Дёблина. Итог его деятельности в качестве «майора пропаганды» после нескольких лет оккупационного режима объективно выглядел совсем недурно. Журнал «Золотые ворота» держался гораздо дольше, чем другие подобные издания; Дёблин успешно основал Академию наук и литературы в Майнце, наладил литературную жизнь во французской зоне и многое сделал для распространения французской культуры в Германии. Когда он в 1948 году в возрасте почти семидесяти лет ушел в отставку, французское правительство выплатило ему необыкновенно щедрое единовременное пособие: семь миллионов франков, что приблизительно составляло 21 тысячу марок. Это признание его заслуг, наверное, наполнило его гордостью и благодарностью; однако вряд ли это укрепило его надежду на то, что Германия когда-нибудь снова станет его родиной. Дёблин чувствовал себя моряком,
