правда, считали немецкий народ виновным, потому что он не оказал нацистам должного сопротивления, но, в отличие от многих американцев, в гораздо меньшей степени были склонны видеть в немцах злодеев по определению.

Советы, которые на самом деле внушали немецкому населению гораздо больший ужас, чем американцы или британцы, в плане пропаганды проявляли к нему, однако, намного больше сердечности. Они в первые же дни дали немцам возможность вступить на путь примирения. 23 мая 1945 года Карл Марон из группы Ульбрихта – к тому времени уже первый заместитель обер-бургомистра – писал в Berliner Zeitung: «Мир насмотрелся на то, как немецкие мужчины жгут и разрушают, – пусть же теперь увидит, как мы занимаемся мирным строительством и искренне стараемся искупить свою вину, чтобы снова, не стыдясь, взглянуть в глаза мировой общественности и добыть для Германии право вновь занять свое место в мирной семье народов».

Американцы же были совершенно не готовы к тому, чтобы сразу после окончания войны дать немцам возможность вновь обрести статус мирного, цивилизованного общества. У них не было коммунистической исторической доктрины, которая позволила бы им считать немецкий народ жертвой Гитлера. Напротив, в среднестатистическом немце они видели милитаристскую, авторитарную, жестокосердную личность, для которой гитлеризм – идеальная форма правления. Во всяком случае, они были уверены, что немцы еще не созрели для демократии и по-прежнему представляют огромную опасность для мира. Что каждый немец – враг и относиться к нему следует именно как к врагу.

Практическое воплощение эта позиция нашла – еще задолго до победы над Германией – в запрете на любое общение с немецким населением, выходящее за рамки чисто бытовых и организационных вопросов. Один из пунктов так называемого справочника «G-3» американской армии, опубликованного 9 сентября 1944 года, требовал от солдат и офицеров «отказа от проявления дружелюбия, доверительных и интимных отношений с немцами как в официальной, так и в неформальной обстановке, с отдельными лицами или группами лиц». В одном меморандуме на тему «Conduct of American Military Personnel in Germany» указывалось: «Не опускаясь до жажды мести или злобы, американцы должны вести себя ровно, выражая своим поведением холодную антипатию и неприязнь… Немцы должны почувствовать, что на них лежит вина за Вторую мировую войну и им не будет прощения за то, что они жестоко угнетали другие народы… Они поймут не только то, что судьба уже второй раз карает Германию поражением за ее агрессию, но и то, что они снискали себе презрение и отвращение тех, чью любовь они всегда хотели заслужить». Запрещены были рукопожатия, раздача шоколада, совместное посещение ресторанов и кафе, совместные вечеринки и, разумеется, половые связи.[287][288][289]

Как известно, солдаты недолго придерживались этих правил. Они были удивлены тем, что большинство немцев имело мало общего с образом врага из «Справочника для американских солдат в Германии», хотя их часто раздражала неумеренная услужливость, с которой они сталкивались на каждом шагу. И все же запрет «братания» хотя бы частично обеспечил в первые месяцы сдержанное поведение американских солдат и офицеров, тем более что их постоянно призывали к этому многочисленные брошюры, плакаты и киножурналы.

Совершенно иначе вели себя советские солдаты. Они производили чрезвычайно противоречивое впечатление. С одной стороны, они могли быть грубыми и жестокими, особенно после обильных возлияний, с другой – поражали неуемной сердечностью, часто приглашали незнакомых немцев с улицы на свои спонтанные праздники и пирушки по поводу победы. Их импульсивная сердечность стала такой же легендой, как и их вспыльчивость и грубость. Они любили танцевальную и классическую музыку, театр и акробатику, и как только стихли последние выстрелы, пустились в вакхическое веселье. Они один за другим открывали закрытые во время войны театры, концертные залы и варьете. Уже 26 мая 1945 года, через две недели после окончания войны, Берлинский филармонический оркестр дал свой первый концерт во дворце «Титания», собственноручно расчистив его от обломков. То, что этот концерт состоялся, было чудом. Тридцать пять музыкантов оркестра погибли или пропали без вести, бóльшая часть инструментов была эвакуирована, остальные реквизировал русский военный оркестр. За дирижерским пультом в черном фраке стоял Лео Борхард – тот самый Борхард, с которым Рут Андреас-Фридрих за пару недель до этого тупым ножом срезáла последние остатки мяса с остова тощего белого вола на заднем дворе.

По приказу русского военного начальства уже к середине июня возобновили работу 45 варьете и кабаре, а также 127 кинотеатров, которые ежедневно посещали от 80 до 100 тысяч зрителей. Множество актерских коллективов, «Кабаре комиков», кабаре «Звук и дым», «Экспресс-капелла» – работы хватало всем. Русские не столько заботились о настроении немцев, сколько сами хотели после долгих лет войны от души насладиться западной индустрией развлечений. «Они давали немцам возможность разделить с ними эту радость, они как победители отнюдь не боялись тесных контактов и охотно смешивались с публикой; может, им к тому же было приятно производить положительное впечатление», – писала культуролог Ина Меркель.[290][291]

Так же непосредственно русские вели себя и в отношении высокой немецкой культуры. Если американцы упорно проявляли недоверие даже к немецкой классике и задавались вопросом, не является ли вся эта вычурная «тонкость и трепетность» на самом деле всего лишь незаметным на первый взгляд проявлением немецкого варварства, русские без всяких рефлексий предавались почитанию немецкого культурного наследия. К счастью, Веймар оказался в их оккупационной зоне. Уже в июле 1945 года солдаты Красной армии при активном участии прессы торжественно сняли защитные сооружения с памятника Гёте и Шиллеру, которыми он по приказу веймарского гауляйтера Фрица Заукеля был закрыт от бомбардировок. Месяц спустя командующий Восьмой гвардейской армией и глава военной администрации Тюрингии генерал Василий Чуйков в сопровождении большой свиты посетил этот памятник и могилы обоих веймарских классиков. После произнесенной генералом длинной речи на трибуну вышел известный советский писатель Николай Виртá и сказал: «Гитлеристы хотели ограничить влияние Гёте и Шиллера, они хотели скрыть их самые прекрасные и светлые идеалы… Сегодня, открывая памятник Гёте и Шиллеру, мы тем самым открываем и застенки, в которых томились их мысли о счастье людей, о дружбе народов и о справедливости». Слушая его, можно было подумать, что национал-социализм вообще был чуть ли не другой, не-немецкой, природы – тезис, очень импонировавший побежденным, которые встретили его бурными овациями.

С американской стороны подобное восторженное восприятие немецкой культуры разделяли лишь очень немногие германисты и эмигранты. Большинство же американцев смотрели на местные культурные традиции скептически и задавались вопросом, почему как раз высокообразованные немецкие профессора оказались самыми оголтелыми нацистами. С таким же недоверием они относились к очень активному участию немецких журналистов в создании новой прессы. Если Советы – во всяком случае до