Слава богу, она понятия не имела о моей великой любви к доктору Карлу Густаву Юнгу, хотя, глядя на него, могла бы об этом догадаться. Но, к счастью, она не догадалась и ничего лишнего ему не сказала. Потому что эта любовь была нисколько не похожа на мои мелкие интрижки с учителями музыки и зубными врачами. Эта любовь была, как облако, которое накрывает альпиниста на вершине горы – из него невозможно выйти, можно только взлететь с ним в небо или сверзиться в пропасть.

Я не хотела ни того, ни другого, я хотела приручить доктора Юнга и стать для него незаменимой. И потому я стала лихорадочно листать историю болезни в поисках какой-нибудь зацепки. И нашла! Доктор Юнг пренебрег откровениями моей мамы насчет смерти сестры и влюбчивости – он сосредоточил свое внимание на шлепках папиной руки по голым попкам моих младших братьев. Вообще-то он был прав – моя настоящая, непритворная истерия была вызвана в детстве именно этими шлепками, звонкими, смачными, музыкально оформленными детским ревом.

Он даже написал, что острое желание накакать на персидский ковер у меня сопровождалось попытками мастурбации. Тут он слегка перегнул: никаких таких попыток не было, но сладкое чувство невыносимой боли внутри живота возможно чем-то напоминало оргазм. Недаром слово «истерия» происходит от слова «утерус» – матка. Юнг заподозрил, что моя враждебность к папе была одной из форм моего неосознанного желания эротических отношений с ним. Как будто я хотела таким образом заменить ему недостающую любовь моей матери.

Тогда я не смогла понять всех тонкостей его теории, но главное я поняла: я должна была сосредоточить свои психозы именно на папиной руке и на шлепках по голой попе. К тому времени, как он вернулся, я уже, откинув одеяло, лежала в постели в ночной сорочке, подол которой высоко вздернулся у меня на бедре. Он извинился за то, что вынужден был уйти, и небрежным движением набросил на меня одеяло.

В этот миг я зарыдала и начала умолять его не шлепать меня, чем очень его озадачила.

– Откуда вы взяли, что я собираюсь вас шлепать?

– Папа бы обязательно отшлепал меня за то, что я лежу перед вами не укрытая одеялом!

Я тут же увидела, что попала в самую точку, – мой предполагаемый психоз так и лег ему на ладонь, почти готовый. Только с годами, занимаясь медицинской практикой, я поняла, как врач любит пациента, идущего ему навстречу. Но и без опыта, одна интуиция истинной любви подсказала мне правильное поведение.

Когда я поняла, что меня так просто не выставят из клиники, я решила начать выздоравливать. Я бы выздоровела быстрей, но боялась, что тогда доктор Юнг потеряет ко мне интерес: я была нужна ему не здоровая, а выздоравливающая в результате его мудрого лечения. Я продолжала вытворять разные безобразия с сиделками и санитарками, но с Юнгом я была тише воды ниже травы. С ним я позволяла себе только безобидные шутки вроде поданной ему руки, густо измазанной чернилами. И каждый раз, отколов очередной номер, я со слезами спрашивала его, не собирается ли он меня отшлепать.

Поскольку я хулиганила все реже и реже, мне отменили постельный режим и позволили вместо больничного халата носить нормальные платья. Мама оставила мне целый чемодан нарядов всех стилей и фасонов, но я выбрала самый простой – холщовое деревенское платье безо всяких украшений. В соответствии с платьем я заплела свои пышные еврейские кудри в скромную косу, так что никто бы не мог даже заподозрить, какой неугасимый эротический вулкан полыхает в моей душе. Вернее, никто, кроме Карла Густава.

Искры этого вулкана не могли не обжигать его, и я заметила, что его интерес ко мне изменился – он стал напряженней и в то же время осторожней. Тогда я пустила в ход свой интеллект, ведь я недаром получила золотую медаль в русской гимназии. Я стала читать учебники по психиатрии, принимать участие в утренних обходах профессора Блейера и даже выступать в его легендарных презентациях. Мне позволили работать в психологической лаборатории, а в некоторых несложных случаях разрешали даже ставить диагноз.

Доктор Юнг уже не мог сказать наверняка, пациентка я для него или ассистентка. Наши беседы становились все более содержательными и увлекательными. Я выяснила, что он женат и у него двое детей, но была уверена, что его богатая изнеженная жена не проявляет такого интереса к его работе, как я. Я была уверена, что никто, кроме меня, не слушает его с таким вниманием, ничье сердце не бьется в унисон с его так, как мое. Теперь уже я начинала обволакивать его, словно облако в горах, из которого есть только два выхода – или в небо или в бездну.

И мы с ним закружились в этом облаке – он, все еще пытаясь выпутаться, а я – все больше затягивая его в свои сети. При этом я ни на секунду не должна была забывать о своих обязанностях истеричной пациентки и всегда напоминать ему о своей болезни. Для этого я изобрела множество хитроумных трюков: например, мы пошли с ним гулять по больничному парку, это входило в его систему лечения. Мне сперва показалось, что прохладно, и я надела пальто. Потом выглянуло солнце и стало жарко – я сняла пальто и расстелила его на скамейке, на которую мы сели, ни на секунду не прерывая увлекательный разговор о признаках шизофрении.

Когда мы поднялись, чтобы идти обедать, он взял пальто и начал машинально выбивать из него пыль. Со мной немедленно началась грандиозная истерика – ведь, по его теории, я не переносила, когда кого-нибудь или что-нибудь колотили, били, шлепали в моем присутствии. Я взвыла, задергалась, затопала ногами и рухнула на землю, больно ушибив коленки и локти. Впоследствии этот случай стал хрестоматийным – он был описан во многих научных статьях как пример неустранимой детской фиксации.

Зная, что моя главная болезненная точка – телесное наказание, я часто обращалась к Юнгу с просьбой причинить мне боль или вынудить меня сделать что-нибудь, чего я делать не хочу. Я внимательно следила за тем, чтобы он вписал эти мои дурацкие просьбы в историю болезни, словно предчувствуя, что мой случай в целом станет хрестоматийным.

Чтобы не выздоравливать так стремительно, как мне бы хотелось, я, начитавшись нужных статей, стала симулировать летучие боли в разных частях тела, особенно в ступнях. И