Мама спросила сердито:

– Почему ты опоздала?

В ответ я заблеяла по-овечьи и показала гостям язык. Мама обомлела и начала медленно подниматься из-за стола, то ли собираясь дать мне оплеуху, то ли упасть в обморок. Я не стала дожидаться, пока она выберет правильный вариант наказания: я громко захохотала и убежала в свою комнату. Несколько лет назад по моему требованию на дверь моей комнаты навесили крючок, чтобы братья не врывались ко мне, когда я переодеваюсь. Теперь я со злорадным удовольствием заперлась на крючок и растянулась на кровати.

Ждать пришлось недолго – через пару секунд в дверь забарабанил папа, требуя немедленно открыть. Я захохотала еще громче и не тронулась с места. С этой минуты началось долгое мучительное, и для меня, и для них, продвижение к решению отправить меня на лечение в Швейцарию. Я уже не говорю о страданиях моих бедных родителей, но и мне этот спектакль дался нелегко – ведь я ни на миг не должна была забывать, что больна тяжелой формой истерии.

Иногда это было очень трудно, особенно когда в гости приходили мои школьные подружки. Но у меня хватило здравого смысла и силы воли ни разу не сорваться – ведь на карту была поставлена моя судьба! Чего только я не вытворяла! Сколько посуды и зеркал я перебила, сколько раз в судорогах падала на пол и теряла дар речи, но ни разу не смогла себя заставить накакать на пол за обедом. Однако, к счастью, обошлось без этой крайности.

Однажды я подслушала разговор родителей обо мне.

Папа сказал: «Но зачем в Швейцарию? Ведь это безумные деньги! Говорят, в Петербурге тоже есть неплохие врачи», – на что мама вся вспыхнула: «При чем тут деньги? Ты же знаешь, что в русских психбольницах пациентов бьют! Особенно таких, как твоя дочь».

Деньги были причиной постоянных раздоров между мамой и папой. Папа был очень успешный коммерсант, но страшно бережливый, чтобы не сказать скупой, а мама только и делала, что транжирила папины деньги. Она была красивая женщина и обожала красивые вещи, возможно, чтобы скомпенсировать отсутствие любви в ее жизни.

Папа, конечно, уступил, он всегда уступал маме, и в начале августа мы с ней отправились в Цюрих. Это путешествие оказалось самым ужасным в моей жизни: невыносимо трудно было несколько дней поддерживать образ истерички в крошечном пространстве купе, и некуда было спрятаться, чтобы отдохнуть, разве что в уборную. Еще больше положение усложнилось в Варшаве, где к нам присоединился мамин брат, доктор Люблинский, который специально приехал, чтобы сопровождать нас в Цюрих.

Он ждал нас в доме папиной сестры, и сразу, как только мы вошли, меня до костей пронзил его взгляд. Я знала, что он человек умный и недоверчивый: мое столь сильное психическое расстройство сразу после получения золотой медали в школе могло показаться ему подозрительным. Обманывать родителей было легко, потому что им, бедняжкам, и в голову не приходило, что я притворяюсь. Но хитрый дядя спокойно мог меня разоблачить. Однако он ничего не успел сказать маме, потому что я мгновенно приняла решение – я заткнула нос двумя пальцами и выскочила из комнаты.

Мама испуганно выбежала за мной, а я уже топала ногами в прихожей и громко визжала: «Сейчас же уберите от меня доктора Люблинского! Он так воняет, что я не могу рядом с ним дышать!»

Мама знала, что у истеричек бывают такие причуды, а я знала, что после такого заявления никто не поверит дядиным подозрениям. Все разрешилось благополучно: меня покормили на кухне и уложили спать в отдельной комнате. Однако ночью у меня был кошмарный приступ страха – я бегала по квартире в ночной рубашке с криком, что меня преследуют три черных кота. Так что папины родственники вздохнули с облегчением, когда мы утром втроем отбыли в Цюрих.

В поезде я разыграла свою роль как по нотам: каждый раз, как мамин брат входил в наше купе, я, зажимая нос, пулей вылетала оттуда в коридор. Дядя сжалился надо мной и позволил мне валяться в его одноместном купе все то время, что он сидел с мамой. Это была настоящая благодать – не надо было визжать, дико хохотать, дергать головой, сучить ногами и показывать всем язык.

Прекрасная идея – свести их в одном купе и отделаться от их надзора, но меня тревожило, что дядя там разоблачит меня. И я оказалась права: когда проводник разносил чай, я спряталась за их дверью и слышала, что они спорят. До меня донесся обрывок дядиной фразы: «При чем тут смерть Эмилии? Твоя бедная девочка умерла три года назад, но это не помешало ей получить золотую медаль». Дверь закрылась, и я вернулась в свое купе, где на столике стоял стакан чая и лежал бутерброд с сыром.

Я впилась зубами в бутерброд и задумалась. Ясно, что слово «ей» относилось ко мне, а не к моей покойной маленькой сестренке, смерть которой я горько оплакивала три года назад. Значит, мама пыталась объяснить мою истерию смертью Эмилии, а дядя с ней не соглашался. Но мамина идея была отличная: я действительно ужасно горевала после смерти сестренки, почему бы не сослаться на это в клинике?

Тут мама выглянула из своего купе, и мне пришлось пожертвовать недопитым чаем, которым я в нее запустила с криком:

– Не смей за мной следить!

Стакан ударился о косяк двери и разбился, а подстаканник со звоном покатился по полу. Мама в ужасе отшатнулась, дядя втащил ее в купе, а сам выскочил в коридор и дал мне звонкую пощечину.

– Иди обратно в свое купе! – приказал он. Я попыталась его укусить до того, как он втолкнул меня к маме, но не успела. Он закрыл за мной дверь, и я с болью увидела, что мама плачет. Мне стало ее ужасно жалко, я бы могла перед ней извиниться от всей души, но не стоило портить дело из-за сантиментов.

Тут вошел проводник и стал стелить нам постель, делая вид, что не замечает маминого заплаканного лица. А может, он и вправду не замечал – какое ему дело до пассажиров? Когда он вышел, мама достала из сумочки мою снотворную таблетку и протянула мне. Мне на миг захотелось швырнуть в нее таблеткой, но я тут же решила, что на сегодня хватит. У нас было купе первого класса с туалетом и умывальником. Я