Отец работал всю жизнь. В эвакуации мальчишкой пас свиней. Потом завод, рабфак, вечерний институт без отрыва от станка. Потом – КБ. Ведущий конструктор.

Трижды его сбережения оборачивались прахом, и всякий раз он восстанавливал потери, не теряя веру в обманувшую его власть. Каждый удар он принимал как кару богов – жестокую, но справедливую.

Другое дело – рекламные прохвосты. Отец был уверен: мать одурачат, она опять ждёт чуда от бесполезной горсти мусора на батарейке, деньги улетят в трубу.

Но он прожил с матерью пятьдесят лет. Он любил её.

Старики – особенно старики – умеют любить не тело, но то, что в нас не поддаётся изменению. Тело – только сосуд, в который мы способны или не способны влить по горлышко свою любовь.

Мой отец любил мою мать – терпкой любовью пятидесятилетней выдержки.

Поэтому он проиграет эту битву. Если, конечно, в этом обстоятельстве можно заподозрить статус события.

– Ну самый распоследний… – слышалось из кухни.

– «Алмаг» был? – упорствовал отец. – Так намагнитилась, что поварёшки прилипали.

Вчера, первого мая, я отвёз жену и сына в деревню.

Родители приедут туда сами, восьмого, – пятого и седьмого мать была записана на приём к глазному и суставному магам.

Пока сын, не отрываясь от айфона, куролесил в соцсети, я бросил насос в колодец, протянул шланг, накачал воды, подключил газовый баллон к плите, отомкнул сарай, принёс к печи дров, затопил.

Потом сел в машину – пора было возвращаться в СПб. Пути – пять часов, доберусь уже ночью.

Аня и сын остались. Надо прибрать одичавший за зиму дом, перемыть полы, смести паутину, проветрить матрацы, одеяла, подушки.

Простились у забора.

Теперь второе мая, вечер.

Пенка. Спальник. Бельё. Надувная подушка. Нож. Берцы. Зарядка телефона… Где зарядка?

Я собирал в комнате рюкзак.

То есть разбирал. Чтобы затем сложить манатки заново, сверяя наличие вещей со списком. Через три часа – мой самолёт. Через час подадут такси. Самое время убедиться в том, что что-то всё-таки забыл.

Треккинговые палки. Кружка. Миска. Штаны. Ветровка. Ещё штаны. Батарейки. Фонарь… Чёрт возьми! Куда подевался фонарь?

Самолёт прибывал в Душанбе в три часа ночи.

В салоне, кроме меня, только четверо русских.

Всем русским на регистрации дали места у аварийных выходов. Здесь расстояние между рядами кресел шире и можно вытянуть ноги.

Спросил стюардессу: попечение о соотечественниках? «Эти даже инструкцию прочесть не могут, как с аварийным люком обращаться, – сказала небесная дева. – И баулы в проходах громоздят».

Техника безопасности, и только.

Так и сидел все четыре с половиной часа – до дачи еду дольше – один в трёх креслах. Мог бы улечься и вздремнуть, но сон не шёл – читал Джареда Даймонда, естествоиспытателя широкого профиля с цирковой фамилией.

Автор, упиваясь собственной дерзостью, оспаривал превосходство европейцев перед дикарями, а у самого амбиции раздуты, как печень у пьяницы:

«Любому человеку, будь он самый закоренелый расист или антирасист, совершенно очевидно, что историческое развитие привело разные народы к разным результатам. Современные Соединённые Штаты – общество, сформированное европейцами, населяющее земли, отвоёванные у коренных американцев, и включающее в себя потомков миллионов чёрных уроженцев субсахарской Африки, привезённых в Америку в качестве рабов. Между тем современная Европа не является обществом, сформированным чёрными уроженцами субсахарской Африки, которые когда-то завезли в неё миллионы рабов-индейцев».

Это промежуточный итог, Европа, у тебя ещё всё впереди.

Пока самолёт выруливал с посадочной полосы к терминалу, включил телефон и позвонил Фёдору. Он с тремя товарищами прилетел из Новосибирска накануне и обещал встретить меня в аэропорту.

Фёдор ответил сонным голосом. Похоже, мой звонок разбудил его. Ну вот, подумал, теперь придётся торчать здесь, пока он не раскачается.

У трапа погрузились в автобус, и тот мягко, по-кошачьи покатил сквозь жгучую таджикскую ночь к огням аэропорта.

Получив багаж и выбравшись из дверей закрытой зоны, тут же угодил в объятия Фёдора. Вот те на… Разыграл?

Рядом с Фёдором стоял коренастый таджик – круглое приветливое лицо, большая залысина и густые, без ухищрений усы.

Фёдор представил: Азим.

Как позже выяснилось, мать Азима была русской, а сам он защищал докторскую по орнитологии в Новосибирске, в академическом институте, где Фёдор в то время заведовал лабораторией. С тех пор они дружат и при случае помогают друг другу по учёной части. Да и просто по жизни.

Азим дал Фёдору ключи от квартиры сестры, уехавшей на месяц с мужем и дочкой к свёкру в Курган-Тюбе, так что проблема базового лагеря решилась наилучшим образом.

На стоянке аэропорта Азим открыл багажник «опеля», я забросил рюкзак, и мы понеслись сквозь азиатскую тьму, разрезая её фарами, как чёрное масло.

В квартиру Азим подниматься не стал, простились во дворе возле огромного дерева с лапчатыми листьями.

Товарищи Фёдора спали. Мы же, прежде чем рухнуть на пол, застеленный пёстрыми и узкими матрацами-курпачи, выпили чайник чая и полбутылки привезённой мной «Столичной». Не ради веселья, а как в ночном поезде, парно стучащем колёсами на стыках рельсов, – ради скорого бестревожного сна.

Ночь за окном была густа. Разговор – приветлив и спокоен. Придушенный тьмой город тут и там озаряли многоцветные огни, о которые было не страшно обжечься.

Из тетради Грошева

…такая красивая. Нет, прекрасная! Просто прекрасная! Я опасаюсь ходить под её окном, когда оно открыто (оно открыто с мая по октябрь (год наблюдаю) с учётом, разумеется, погоды – в ненастье заперто, само собой), а ведь привык: с Марата – через Поварской – на Невский. А там – Литейный и подвал Бодули. Он, Бодуля, говорит, что я правдоискатель, превзошедший меру, поэтому во мне нет места для любви, а – только для немилосердной требовательности. Оттого я мизантроп и не ценю прекрасное. Но это же не так, совсем не так! Просто я ставлю во главу краеугольным камнем честность самоотчёта (отсюда и тетрадь (четвёртая уже), куда заношу мысли в порядке производства в гончарне разума и чувств). Просто справедливость жжёт мне сердце и не даёт молчать. И мимо проходить. Когда я вижу лужу там, где быть ей не положено, где следует ступать ногами гражданам, не замочив и не запачкав обувь, я говорю: здравствуй, большая лужа! – и объясняю ей её неправоту. В чём же немилосердие? Где мизантроп?

О чём я? Да, опасаюсь ходить под окном. А оно ровно там – в Поварском: старый дом с фонарями (иначе – эркерами, это у строителей архитектуры одно и то же) через два этажа – со второго на